Большой розовый зверь
Шрифт:
Но когда я получила ответ, мне стало гораздо страшней. Оська, как и я, всегда писала корявым, закорючистым, словно кошмарный сон каллиграфа, почерком, за что нам обеим периодически попадало от учителей. Почерк у нас, кстати, при всей его своеобычности и неповторимости, был одинаковый, никакой графолог не отличил бы оськины каракули от моих. И, самое главное, мы писали столь мелко, словно перо стремилось начертить прямую линию, но то и дело спотыкалось о невидимые бугорки и кочки, а потому выходило загогулинами. И кто, кроме нас двоих, мог расшифровать каракули друг друга, когда мы не хотели, чтобы кто-то посторонний это прочитал?
На этот раз всё было иначе. Я не узнала оськин почерк. На лежащем передо мной листе кривыми, неровными, покосившимися, словно старый забор, печатными буквами, огромными, словно их старательно выводил четырёхлетний малыш, впервые в жизни решивший надписать поздравительную открытку маме на восьмое марта, но так и не совладавший с премудростями письма, начинался оськин ответ. Там было всего два или три слова, занявших полстраницы, я их точно уж не помню, что-то вроде «спасибо, обязательно», а дальше нормальным взрослым почерком шло, собственно, уже само письмо, которое Оська продиктовала, а кто-то записал.
Секундное ликование по поводу того, что Оська мне ответила, сменилось ужасом, когда до меня дошло, насколько ей всё-таки плохо — было ясно, что она не может писать, потому что рука её не слушается. И, значит, не будет такого скорого выздоровления, какое случается, когда свалишься с гриппом, ветрянкой или скарлатиной.
Оська сообщала, что скоро её отправят домой. Врачи не знают, что с ней: может быть, энцефалит, может быть, полиомиелит, а может, ещё что. Скорей всего она не сможет ходить в этом году в школу и в «Дерзание». Но как только поправится, то она была бы очень рада познакомиться с ребятами в клубе и с Рудиком.
В ответ я накатала что-то фальшиво-бодренькое, чтобы поддержать её дух. Мне никто не объяснил, а сама я не понимала, что с тяжело больными людьми не нужно из себя ничего изображать. Нормальный человеческий разговор по душам уместней и правильней неискренних заверений, что всё будет хорошо.
Первого сентября мы наконец увиделись.
Оськина мама открыла дверь. Я не поняла, обрадовалась она моему визиту или нет, но она беспрепятственно пропустила меня в квартиру, в которой до сих пор мне бывать не доводилось. Я пробралась через захламлённую прихожую, в углу которой громоздился тёмный, заваленный грудой вещей, гардероб. У стены старинные напольные часы, маятник которых мерно покачивался, отсчитывали время, каждые четверть часа напоминая о его быстротечности громким боем. Древняя горбатая старуха с востреньким морщинистым личиком выглянула из-за двери, с любопытством окинула меня взглядом и спряталась обратно, словно улитка в раковину.
В следующей комнате лежала Оська. Мне показалось, что она ничуть не изменилась. Просто почему-то лежала и не спешила привстать при моём появлении. Но я видела, что она мне обрадовалась. Я торопливо поделилась с ней школьными новостями, а потом, не зная, о чём говорить дальше, начала рассказывать о прочитанных за лето книгах. Услышав название «Убить пересмешника», Оська сказала, что у них дома есть эта книга. Тогда я, конечно же, предложила ей прочитать роман вслух.
С той поры я каждый день после школы заходила к ней, и мы читали по два часа либо обсуждали прочитанное — затем я бежала в «Дерзание». Я никогда об этом не задумывалась, но, вероятно, Оськина мама специально подгадывала распорядок дня дочки под время моих визитов. Эти её усилия прошли мимо меня. Ни обед, ни приём лекарств, ни какие-либо лечебные манипуляции не отняли у нас за всё время ни минуты времени. Мы проводили эти два часа вдвоём, вычерпывая их до конца, и никто нам не мешал.
После «Убить пересмешника» мне вдруг взбрело в голову почитать Оське стихи Джалиля, а затем — я как раз для себя начала открывать русскую классику — «Преступление и наказание» Достоевского. В школе пионервожатая возмутилась, узнав, какими книгами я пичкаю тяжело больную девочку, но во мне возникла тогда очередная сумасшедшая идея — что если Оська окунётся в чужое страдание, ей будет легче перенести своё собственное. Возможно, в этом было зерно истины, потому что Оськина мама ни разу не заикнулась о том, что мой выбор книг для её дочки странен и несколько мрачноват. Она продолжала меня впускать, и мы едва с ней обменивались приветствиями, как я неслась в комнату подруги, не обращая внимания на высовывающуюся каждый раз из ближней комнаты горбатую старуху.
Мне хотелось прочитать Оське «Братьев Карамазовых», но я понимала, что её беда необыкновенно смахивает на тихую болезнь Илюши, а себя я при этом воображала пафосным и строящим из себя чёрти что Колей Красоткиным, на которого наверняка, действительно, и походила. Параллелей мне представлялось слишком много, а события, которыми закончилась история Илюши, были весьма печальными. И «Карамазовых» мы не прочли.
Так продолжалось до Нового Года, когда в Оськиной семье случилось очередное несчастье. Мне об этом рассказала моя мама. Оказывается, ещё летом, когда мы лежали по больницам, Оськин отец, отправившийся в поход в Карельские леса с младшим сыном, сошёл от переживаний с ума и, бросив девятилетнего пацана в палатке ночью посреди леса, пустился в путь в неизвестном направлении. Через неделю его, обросшего, одичавшего и лохматого, поймали пограничники. Мальчонку спасли, отца отправили в психбольницу, дело замяли. Когда его состояние улучшилось, его отпустили домой. Мы с Оськой тогда об этом не знали. Но вот под Новый Год вновь началось обострение болезни, и мама строго-настрого запретила мне даже заикаться об этом Оське.
Когда я пришла к ней, она выглядела встревоженной. Она остановила меня, когда я достала из портфеля книгу:
— Подожди, — сказала она. — Ночью что-то ужасное случилось. Мне кажется, папа сошёл с ума.
— Да не, всё в порядке, мне бы сказали, — фальшиво-бодреньким тоном соврала я и беззаботно мотнула головой — какая, мол, ерунда, — чувствуя, однако, что поступаю подло и предательски. Но, думаю, скажи я правду, то же чувство подлости и предательства всё равно было бы во мне, возможно, оно проявилось бы даже сильнее. Я лихорадочно быстро, глотая слова, начала читать — только чтобы Оська не стала ещё что-нибудь спрашивать. А надо-то было — всего лишь поговорить по душам, успокоить. Не хватило душевного таланта. До сих пор об этом жалею. Впрочем, у Оськи этот талант был, так что скорее всего она правильно расшифровала мои (да и не только мои) жалкие попытки скрыть от неё правду.
Вскоре она ещё раз попыталась вызвать меня на откровенность:
— Кажется, я скоро умру, — сказала она однажды, даже не спрашивая, а словно бы подготавливая меня к тому, что неизбежно должно было случиться. И опять я врала, что всё будет хорошо, и что она придумывает всякие глупости. Вряд ли бы так, как я, поступил настоящий друг. Но других у Оськи не осталось.
За январём пришёл февраль. В феврале у неё был День Рождения. Ей исполнилось пятнадцать. Кто-то из взрослых подсуетился, чтобы устроить умирающей девочке настоящий праздник, и мои одноклассники, которые ни разу к ней за всё это время не наведались, пришли в гости. И две её подруги, заменившие когда-то меня, и Герка Густышкин, и Саша Радкевич. Впервые за десять месяцев наш ежедневный ритуал был нарушен: Оська сидела за столом, её тело и шею в вертикальном положении поддерживал корсет. Я только теперь увидела, что она сильно выросла за этот год — вытянулась сантиметров на двадцать, а то и больше. Но была она при этом страшно худой. Поднять ложку у неё не было сил. Была ли она рада встрече с одноклассниками? Трудно сказать, она сидела тихо и совсем не улыбалась. Вероятно, все её силы уходили на то, чтобы просто высидеть это торжество. Возможно, потом, когда ребята разошлись, она вспоминала их визит и радовалась. Этого я не знаю. Мне от этого праздника стало сильно не по себе, и когда всё вернулось в обычное русло, мне стало спокойней.
Последней книгой, которую я начала читать ей, была трилогия Вигдоровой «Дорога в жизнь» — о беспризорниках и ученике Макаренко, который, когда вырос, сам стал директором детского дома. Как ловко я просчитала всё с «Карамазовыми», а от советской педагогической литературы подвоха не ожидала. Уже подходя к середине книги, я вдруг с ужасом вспомнила, что впереди будет описание «Зарницы» — такой же, на какой подцепила свою болезнь Оська, а затем в романе описывается бессмысленная и жестокая гибель всеми любимого мальчика — сына главного героя.