Болтик
Шрифт:
Максим не стал любоваться. Он повернулся и прохромал на кухню. На кухне вкусно пахло горячим ужином. Но есть уже не хотелось. То, что случилось, погасило прежнюю радость и придавило Максима тройной тяжестью.
Во-первых, не было передачи!
Во-вторых, как он мог ляпнуть глупые слова про сломавшийся теле– визор?
В-третьих, почему они не верят? Разве он когда-нибудь обманывал? Если двойку получал, дневник не прятал; если виноват был, никогда не отпирался. Потому что многого на свете боялся Максим, но мамы с па– пой не боялся никогда. Конечно, случалось, что
Почему же не верят?
Максим положил на газовую плиту локти, на локти – голову. Рядом стояла теплая кастрюля и ласково грела щеку. Максим сделал несколько крупных глотков и загнал слезы вглубь. Но все равно было горько.
– Может быть, у них просто была репетиция, а им не сказали? – произнес в комнате папа.
– Ах, оставь, пожалуйста!– возразила мама.– Просто у него разыг– ралась фантазия. В этом возрасте бывает.
– Ничего не разыгралась, – сказал Максим.
– Не смей подслушивать! – откликнулась мама.
– Я не подслушиваю. Вы сами на всю громкость… Если не веришь, позвони Анатолию Федоровичу…
"Репетиция"! Тогда сказали бы, когда настоящий концерт будет. И зачем было камеры включать?
Но почему не было передачи?
"Фантазия…" А может, правда все приснилось? И студия, и пес– ня… И оркестр, и мальчик с тарелками?
Почему он, этот мальчик, все время вспоминается? Тарелки были такие блестящие и так здорово звенели, чтобы еще лучше и сильнее звучал марш…
И марш опять отозвался в Максиме. Громко и уверенно. Максим даже удивился. Голову поднял.
Нет, это не в нем. Это в комнате! Припадая на левую ногу, он заскакал к двери.
На экране телевизора играл оркестр. Т о т с а м ы й! И маль– чик-музыкант вскидывал и плавно разводил в стороны сверкающие тарел– ки. Его показали крупно, по пояс. Тарелки вспыхивали так, что экран не выдерживал блеска – блики делались черными. А волосы у мальчика весело вставали торчком после каждого удара.
Он смотрел без улыбки, и только в глазах были веселые точки. Он прямо на Максима смотрел! Он словно пришел на выручку Максиму.
– Это же наши!– крикнул Максим.– Это же мы! Вот! Ура!
– То есть… Ах, ну конечно!– воскликнул папа и посмотрел на всех так, будто сделал открытие. – Конечно! Почему вы решили, что будет прямая передача? Как правило, делают запись, а потом показыва– ют!
А марш звенел. Победный марш! И Максим смотрел на экран сияющими глазами.
– Тебя еще не показывали? – встревоженно спросила мама.
– Да нет, нет. Еще не сейчас…
– Максим, – внушительно сказал папа, – мы были неправы. Ты нас извини.
– Ладно, ладно,– торопливо сказал Максим. – Вы смотрите как сле– дует. Тут все интересно.
Он скакнул к дивану и забрался с ногами. К папе. Мама выключила люстру, и при мягком свете торшера экран стал ярче.
Мальчик последний раз взметнул тарелки, и марш отзвучал. Зрители захлопали. Максим на миг увидел себя:
…Все было, как на концерте. Даже показали, как сбегается на площадку хор "Крылышки". И Максим опять увидел себя! Но сел он неу– дачно, позади Ритой Пенкиной, и, когда пели "Кузнечика", на экране видна была только Максимкина пилотка. Ну ничего… Вышел Алик Тиг– рицкий. Заложил руки за спину, кивнул пианистке.
Запел.
– Какой красивый голос,-сказала мама. – И какой славный здоровый ребенок. Не то что наша щепка.
– Не хватало еще, чтобы он стал такой же круглый, – шепотом воз– мутился папа.
– Да тише,– жалобно сказал Максим. Алик допел и с достоинством поклонился. А у Максима внутри все замерло. Потому что сейчас, сей– час…
– Песня о первом полете! Солист Максим Рыбкин!
Батюшки, неужели это он? Маленький такой, с перепуганными глаза– ми! Взъерошенный какой-то. Пилотка, правда, на месте, но застежка у жилета сбита набок. И штаны перекошены: одна штанина длиннее дру– гой… Трах! Чуть не сбил Пенкину с сиденья.
– О, гиппопотам…– страдальческим шепотом сказала мама.
Максим сжался. Почему он такой? Зачем хлопает глазами и расте– рянно оглядывается? И шевелит губами. И что там на студии, дураки, что ли? Для чего во весь экран показывают, как он стиснул кулак с болтиком? Тем более, что тут же видно, что другая рука испуганно те– ребит пальцами краешек штанов и что на обшлаге расстегнулась пугови– ца… "Да перестань ты стискивать свой болтик, дубина!"
– Не волнуйся, не волнуйся, Максим,– сказал папа. Это он тому Максиму, который на экране. Но теперь-то чего там "не волнуйся"! Поздно уже…
Показали опять лицо. Зачем он хмурит брови и смотрит прямо в ка– меру, балда?
Боже мой, это ведь жуткий и окончательный провал! Неужели кто-нибудь из знакомых ребят смотрит? Сколько смеха будет в поне– дельник! И как злорадствует Транзя!
Запели… Чего уж теперь петь-то! Издевательство одно. Хорошо только, что перестали его показывать, показывают ребят…
Над травами,которыеКачает ветер ласковый…Ой, как это сделали? На экране-поле с ромашками, трава волнует– ся. Маленький самолет стоит в траве. Идет сквозь траву к самолету мальчишка. Вроде Максима. Это, наверно, из какого-то кино.
Через кинокадры с ромашками во весь экран медленно проступило Максимкино лицо. Он уже не шевелил бровями и губами. Он напряженно смотрел с экрана и ждал. Потом запел.
Он пел и просил о полете. Но не жалобно, а скорее с какой-то сердитой настойчивостью. Это что же: у него такой голос? Совершенно незнакомый. Не такой высокий и чистый, как у Алика, но какой-то зве– нящий. Звенело отчаянное требование чуда!
Это что же, его глаза? Во весь экран. Зачем? И прямо в этих гла– зах-опять аэродром и бегущий мальчик, и сверкающий круг винта… И опять Максим – во весь рост.