"Болваны"

Галкин Александр Борисович

Верстовская не оглянулась, не поглядела на Птицына. Она слегка запрокинула голову и покачала ею из стороны в сторону, так что ее пепельные волосы прошелестели по его лицу, как струи дождя по пыльному стеклу.

Подошел Кукес. Он ехидно ухмылялся и хищно обнажал свои желтоватые зубы.

– Как в тебе разыгрался аппетит... Прямо-таки волчий!.. Между прочим, Арсений ты не доел свои пельмени...

– Я люблю горячие. А эти уже остыли...
– нашелся Птицын.

– Вот как... Почему же ты у Аркадия Соломоныча от них отказался? Там были горяченькие...

– Они у него слиплись и развалились. И вообще напоминали манную кашу... Я ее с детства ненавижу! Как можно было

эту гадость есть?! Кстати, я забыл спросить, что вы там прошли... по английскому? Склероз! Ничего не могу вспомнить...

– Еще бы! Ты так сладко вздремнул!
– Кукес оживился и иронически пожевал губами.
– Впал в транс и захрапел... Как дизельный мотор... Знаешь, как гудит дизельный мотор? Пронзительно гудит! Мы все прибалдели...

Верстовская пошевелилась.

– А что, Соломоныч производил какие-нибудь эксперименты... надо мной?..
– Птицын не на шутку забеспокоился. В памяти, далеко-далеко, забрезжили размытые лица, световые вспышки, каменные лабиринты.

– Никаких экспериментов...

– Очередь! Больше не занимайте. Через двадцать минут - обед. Молодой человек в черном тулупе, вы - последний! Скажите, чтоб за вами не вставали!..
– Это гаркнула Кукесу мордатая буфетчица.

– Скажем!
– весело отвечал Кукес и продолжал: - Так вот, сначала все было как обычно. Соломоныч усадил нас в кресла, приказал расслабиться: "У вас тяжелые веки. Руки и ноги наливаются свинцовой тяжестью, - Кукес раздул щеки, вытаращил глаза, выставил брюхо вперед и взаправду стал похож на Аркадия Соломоныча Гринблата, толстого еврея, учившего английскому языку под гипнозом.
– Вы засыпаете... Перед вашим взором зеленая трава... Голубое море. Ласковое дуновение ветерка...
– Кукес опять удачно передразнил шепелявость Соломоныча: близость Верстовской его явно вдохновляла.
– Мы расслабились. Он включил "Болеро" Равеля. Смачная музыка!

– Это я помню...
– вставил Птицын.

– А-га! Ты тогда еще не спал... Ну вот, только я начал ловить кайф... вдруг Соломоныч, скотина, врубил английскую речь, а "Болеро" вырубил... на самом сильном месте... Лондонских дикторов врубил... У них темп... бешеный. Одно слово поймешь, пока думаешь над ним, они два десятка новых...

– Это я тоже помню...
– кивнул Птицын и подумал, что Верстовской, как профессиональной переводчице, наверняка будет любопытен рассказ Кукеса.

– Вдруг ты так хрипло захрапел!..
– продолжал Кукес.
– Как удавленник, когда его сняли с петли. При этом весь скрючился. Лицо перекосилось, как будто ты встретил отца Гамлета... Слюна изо рта пошла... Потом застучал зубами... Дробь... И говоришь с такой натугой: "Ты..."... "Я..." Соломоныч перепугался, пульс щупает, веки пальцами разводит - а у тебя глаза, как у покойника закатываются. Молоко видно... Картина мало эстетичная!..

– Ты видел глаза покойников?
– недовольно перебил его Птицын.

– Представь себе, да... Когда умерла мама...

– Извини...

– Ничего... Дело прошлое... Я уж пять раз пожалел, что тебя туда привел: думаю, помрешь, а потом меня будут обвинять в твоей смерти... А Соломоныч, упорный парень, шепчет тебе на ухо зловещим шепотом: "Мне снятся хорошие сны... Радостные и безмятежные... Я дышу ровно и глубоко..."

– А я?

– А ты на самом деле стал успокаиваться. Убрал, наконец, колени с груди... Что за неудобная поза! Разжал руки (они до этого в подлокотники вцепились... судорожно). Дышать стал ровней. В общем, впал в транс... голову набок вывернул - ну вылитый индюк... Вот... а после шептаний Соломоныча устроился поудобнее... Соломоныч

берет твою руку, поднимает над головой, потом кисть сгибает перпендикулярно. Такое впечатление, что рука восковая. Висит в абсолютно неестественном положении. Ну, пожалуй, как если бы ты держал кусок сахара и дразнил собаку...

Плечи Верстовской вздрагивали от смеха. Кукес между тем невозмутимо продолжал, лукаво глядя на Птицына, который уже и сам был не рад, что затеял этот разговор.

– Соломоныч комментирует: "Глубокая каталепсия. Слабый психический тип. Сильная внушаемость. Склонность к маниакально-депрессивным психическим состояниям".

– Это я-то?! Что за бред!
– Птицын был искренне возмущен.

Верстовская откровенно смеялась.

– Лондонские дикторы тем временем быстро-быстро бормочут: "Ква-ква-ква!" Никто, разумеется, их не слушает. Все вокруг тебя собрались: ждут, что ты еще выкинешь...

– Дождались?

– Представь себе, да! Сначала ты стал икать... Икал, икал... Я думаю: "Господи, ну когда же он кончит икать?" Хотел шлепнуть тебе по спине. Говорят, помогает.... Но потом внезапно ты перестал икать и тут же заговорил на иностранном языке... Бегло!

– На английском? Как лондонские дикторы?
– переспросил Птицын. Вся эта история начинала действовать ему на нервы.

– Нет, не на английском, - терпеливо пояснил Кукес.
– Просили не занимать. У них обед, - бросил Кукес прыщавой студентке из 5-й группы. Та, пожав плечами, отошла.
– Я сначала даже не понял, на каком... Но звучит очень мелодично... Поначалу я колебался между санскритом и арабским... Ты минут пять болтал... Как будто кого-то убеждал... ласково так, мягко... Ни тебе иронии, ни сарказма... Совсем на тебя не похоже. Потом вдруг вскочил с кресла, скрестил на груди руки - один к одному Наполеон на Святой Елене, - бросил несколько коротких слов: слушайте, мол, Я буду говорить! Только, видно, кто-то тебе помешал... Некстати... Ты как глаза выпучил, зубы оскалил (смотреть страшно!), пальцем ткнул в Фикуса: убью, дескать, скотина, если не заткнешься. Бедняга Фикус перепугался, спрятался за Леонтьева.

– Мне одну сосиску и кофе. Один хлеб.
– Очередь дошла до Верстовской.

– Лучше взять попки!
– заметил Кукес, заглядывая в лицо Верстовской и пронзая острым носом незначительное пространство между его губами и ее ухом.

Верстовская со смешливым удивлением обернулась к Кукесу, ожидая разъяснений.

Кукес указал место на прилавке, где стояло блюдо с круглыми булочками, сделанными в виде раздвоенных полуовалов. Они действительно напоминали ягодицы, что вызвало улыбку даже у мрачного Птицына.

– Нам две попки! По одной - на брата, - распорядился Кукес - мордастая буфетчица, торопившая народ, осклабилась.
– Две полпорции полупельменей. И два чая. Правильно?
– справился он у Птицына.

– Верно, - одобрил тот.

Верстовская с подносом отошла к дальнему столику. Кукес и Птицын вернулись на свое место. Арсений Птицын снимал с подноса тарелки и стаканы и ставил их на стол, а Кукес, болезненно морщась, тер колено. Птицын взял поднос и, сделав длинный зигзаг, прошелся неподалёку от Верстовской. Она сидела лицом к их столику и отрешенно жевала. Сколько раз Птицын вглядывался в эти печально-серые глаза с желтой крапиной у зрачка. Бывало, посередине разговора, ни с того ни с сего, она смолкнет на полуфразе, скосит глаза в сторону, и ее здесь нет: она уже далеко-далеко, за тридевять земель, за синими морями, в тридесятом царстве. Очнувшись через мгновение, она, чуть улыбнувшись, без малейшего смущения спрашивала: "А? Так на чем мы остановились?"