Бомбардировщик
Шрифт:
Это был Христиан Гиммель, двадцатидвухлетний унтер-офицер, крепко сложенный молодой человек с неаккуратно подстриженными волосами. У него было круглое лицо, полные губы, серьезное выражение глаз. Ангельским Личиком прозвали его в лагере, где он отбывал трудовую повинность. Гиммель был очень стеснительным парнем, хотя оснований тушеваться перед обер-лейтенантом Лёвенгерцом у него было меньше, чем у кого бы то ни было во всем Кронсдейке. В июле 1940 года, в период первой фазы битвы за Англию, Гиммель, по словам многих, проявил редкое великодушие, поскольку охотно разрешал другим приписывать
В первых двух самолетах, сбитых Лёвенгерцом — «харрикейне» и «дифайэнте», — было много пуль Гиммеля, о чем Лёвенгерц сам первый и заявил. Однако Лёвенгерц был ведущим, а, как сказал Гиммель, хорошип ведущий должен разделять лавры любой победы. Гиммель был также опытным механиком, и его настойчивое стремление поддерживать самолеты эскадрильи в постоянной исправности служило своеобразным оправданием и застенчивости этого парня, и его молчаливости, и необщительности.
— Доброе утро, герр обер-лейтенант, — сказал он. От сильного порыва ветра Гиммель в комбинезоне механика поежился.
— Ну как, свечи все еще пропускают масло. Христиан? — спросил командир эскадрильи.
— Механики поставили новые уплотнительные кольца, но все это пока напрасный труд, герр обер-лейтенант. Это дало лишь незначительное улучшение.
— После того как вы вернетесь сегодня, я прикажу им погонять двигатель на больших оборотах. Если число оборотов будет по-прежнему снижаться, я прикажу поставить новый двигатель. Как по-вашему, Христиан?
— Спасибо, герр обер-лейтенант.
Лёвенгерц проследил, как Гиммель скрылся из виду за деревьями.
Стало заметно холодать, хотя и светило солнце. Порывы ветра налетали с северо-запада. Подойдя к офицерской столовой, Лёвенгерц взглянул на барометр: давление повысилось. Все указывало на то, что в ближайшие несколько дней будет отличная летная погода.
Большая столовая была залита солнечным светом. На стене в дальнем конце висели патриотические лозунги в призывы. Здесь же плакаты напоминали экипажам, как опасно вести неосторожные разговоры по служебным вопросам в общественных местах. Еще на одном плакате была нарисована летящая чайка, надпись под нею гласила: «Летчики! Это тоже ваш враг». Ниже висело фото поврежденного в столкновении с птицей самолета.
Два офицера из истребительной эскадрильи Лёвенгерца пили кофе.
— Разрешите присоединиться к вашей болтовне за чашкой кофе, — сказал Лёвенгерц, присаживаясь к их столу.
— Нужно изменить всю систему оценок и поощрений, — говорил лейтенант Кокке, молодой летчик из Берлина.
Лёвенгерц, заметив его грязную серую рубашку и нечищеные сапоги, решил сделать ему замечание в более подходящее время.
— На Восточном фронте, — говорил Кокке, — любой дурак может сбить десяток самолетов в день.
— В то время как мы тут соревнуемся, кому первому выпить захочется, — пожаловался Беер, мрачный низкорослый лейтенант из Регенсбурга.
Официант доставил на стол кофейник со свежим кофе.
— Кофе, герр обер-лейтенант?
— Спасибо, Кокке, — ответил Лёвенгерц. Он обратил внимание на то, как бородатый лейтенант наливает кофе в кружки. У него были музыкальные руки. Кокке хотел стать профессиональным пианистом, во война прервала его
— За наши Рыцарские кресты! — произнес Лёвенгерц.
— За ваш я не пью, — сказал, Кокке, улыбаясь. — Если этот крест сейчас уже не в пути, значит, командование решило больше не награждать ими.
Лёвенгерц ответил на комплимент благодарным кивком, допил кофе и поднялся. Уже кивнув им на прощание, он обратил внимание, что лейтенант Беер одет в черную кожаную куртку на молнии, бриджи и сапоги.
— Уж не намерены ли вы лететь в этих сапогах, герр лейтенант?
— Нет, командир.
— То-то! На этот счет есть указание. Медицинская служба доложила командованию, что при ранениях ног, если раненый носил плотно облегающие сапоги, помощь оказывать очень трудно.
— Я читал вашу памятную записку, командир, — сдержанно ответил Беер.
— Отлично. Тогда все ясно. До свидания, господа!
Оба кивнули ему головой.
— Шельмец, изображающий из себя покровителя, — проворчал Беер.
— Можно мне процитировать тебя где-нибудь? — осведомился Кокке.
В фойе столовой Лёвенгерц встретил несколько офицеров, пришедших на второй завтрак. Он поприветствовал каждого из них едва заметным кивком головы и взял свою форменную фуражку у дневального по гардеробу. В фойе стояли мягкие кожаные кресла и низкие столики с разложенными на них газетами и журналами. На краю одного из кресел, явно нервничая, сидел Блессинг. Этот человек отвечал за вольнонаемных работников на аэродроме. Рядом с ним читал «Дойче цайтунг» пожилой мужчина в штатском костюме. Блессинг слегка коснулся колена соседа. Тот опустил газету и выглянул из-за нее. Блессинг кивнул в сторону Лёвенгерца.
Пожилой человек взял мягкую шляпу и кожаный портфель, встал с кресла и подошел к Лёвенгерцу с печальной улыбкой.
— Обер-лейтенант Виктор фон Лёвенгерц? — спросил он.
Пожилой человек пристально и спокойно смотрел на Лёвенгерца сквозь очки в золотой оправе. Его глаза были влажными, как у всякого пожилого человека, но очень живыми и несколько настороженными. Блессинг старательно поприветствовал Лёвенгерца на расстоянии, а пожилой мужчина протянул ему руку. Когда они обменивались рукопожатием, пожилой мужчина произнес «Хайль Гитлер» таким безразличным тоном, каким говорят о погоде. Он еще раз печально улыбнулся и представился:
— Фельдфебель доктор Ганс Штаркхоф, военная разведка.
Штаркхоф явно наблюдал, как будет реагировать Лёвенгерц на его низкий чин и нацистское приветствие, сопровождаемое легким гражданским пожатием руки. Его интересовала также реакция Лёвенгерца на слова «военная разведка». Такой метод неожиданного представления Штаркхоф часто использовал много лет назад, когда работал адвокатом по уголовным делам в Гамбурге. Однако со стороны Лёвенгерца не последовало никакой реакции, но у Штаркхофа была еще одна карта: