Бонсай
Шрифт:
«Я живу в изысканном доме. Белая мебель, винно-красные жалюзи. Вазы с желтыми яблоками, картины, купленные в те времена, когда известные художники были не такими известными. Все в стиле Моны. Почему я не переезжаю?
Я стыжусь самого себя. Меня захватило чувство неудовлетворенности. Жизнь моя не удовлетворяет запросам Моны. Ее требование разделить со мной жизнь поставило мне мат. Маленькая пластмассовая фигурка выжгла в моем сознании черную дыру. Каждый вечер я озаряю темноту светом десяти стеариновых свечей.
Возвращение к повседневным делам ознаменовало спад. Не знаю больше, почему стал полицейским. Я, собственно, хотел быть врачом или священником. Получить какую-нибудь
Большую часть суток я провожу в отделении. Живу, чтобы работать. Но не получаю больше радости от работы. Занят исключительно поиском правды о Моне. Одержим мыслью спасти ее. От чего? От себя самого? Я не продвигаюсь дальше. След заводит в тупик. Но когда я разворачиваю бинокль в обратном направлении, то вижу свет.
Наша свадьба в Мраморной церкви — мое лучшее воспоминание о Моне. Я нашел женщину, красивую, как фотомодель. Меня только что взяли на работу в уголовную полицию. Жизнь походила на лучезарную телевизионную рекламу. Я испытал настоящий прилив религиозных чувств, когда увидел ее, идущую к алтарю в кружевном белом платье, расшитом бутончиками роз. Ко мне в сопровождении священника приближалась Пресвятая Дева. Ее провинциальные родители боялись Копенгагена и не приняли участия в церемонии.
Я должен был, как ты понимаешь, Шарлотта, ужасно испугаться этой красоты, того, что содержание не соответствовало форме. Но воспоминание живо, как живо и почти религиозное чувство, вызванное этим величайшим событием в моей жизни. Обед в „Озерном павильоне“. Фейерверк на озерах. „Роллс-ройс“ отвез нас в „Сёлерёд кро“, где мы провели первую брачную ночь. Никто не может отнять у меня эту ночь. То, что было, не исчезнет. Я, возможно, слишком высоко возношусь в своем славословии церкви. Но я видел свет. Мы нуждаемся в обрядах, чтобы справиться с повседневностью.
Мне прекрасно известно, что ты скажешь: „Чувства активны. Сентиментальность — это пассивные, умерщвленные чувства“. Все душевное облекается в формулы твоим ограниченным набором норм, и люди безмерно умаляются. Почему же, будучи таким недовольным, я продолжаю ходить к тебе? Я стал зависим от тебя. Ты предоставляешь мне свободу говорить обо всем. И всегда остается небольшой остаток невысказанного. Невысказанное — морковка, за которой идет ослик. В невысказанном содержатся деньги. Большие деньги. Я это точно знаю: я переношу свою агрессию на тебя, вместо того чтобы направить ее на Мону. До встречи, Шарлотта».
«Я — мужчина во власти чувств. И чувства мои прежде всего связаны с эротикой. Я испытываю к женщине чувства в той степени, в какой она привлекает меня сексуально. Если не привлекает, то оставляет абсолютно холодным. Это прискорбно и хлопотно для меня самого. Я бы хотел, чтобы было иначе. Мне хотелось бы избежать всех тех неприятностей, к которым приводит разрыв отношений в тот момент, когда они достигли своей кульминации и находятся в процессе нисхождения с горных вершин. Тем глубже падение к полному безразличию.
Это как гром среди ясного неба. Взгляд вдруг останавливается на той или иной физической детали, оскорбляющей мои эстетические чувства. Как мог я раз за разом упускать из виду столь явный дефект, остается для меня загадкой. Эротическая
Затем наступает ужасное время, когда отношения нужно прекратить. Фаза отвращения, во время которой во мне всплывает все самое худшее и процветает зло. Это продолжается от полугода до года. Чем больше женщина ко мне липнет, цепляется за меня, тем менее свободным я себя чувствую. Я не могу быть предметом не разделенной с моей стороны любви. Обзавожусь тайным номером телефона. Избегаю появляться в обычных местах. Прячусь, как закоренелый преступник. Все время чувствую присутствие женщины. На меня смотрят ее глаза, вокруг меня кружатся ее мысли. Все ее внимание направлено на меня.
Я больше не я. Мне хочется убрать ее с дороги. Мой мозг измышляет идеальное убийство. Мое отношение к этой женщине приобретает параноидальный характер. Я сравниваю ее с Моной. В моих глазах Мона никогда не была некрасивой. У нее не было недостатков. Она затмевала всех других женщин. И даже в смерти оставалась красивой.
Ты знаешь, я ни во что не верю. Я безбожник. Врата Божественного всегда были для меня закрыты. Если эта дверь когда-нибудь и открывалась, я прошел мимо, не заметив, что таится внутри. Начинаешь думать: а не живешь ли ты в своего рода помрачении рассудка? Не прячется ли за миром вещей сокрытый мир, тайна по ту сторону материального, которую мой хваленый интеллект не в состоянии познать? Может, я вытеснил духовное измерение и придал слишком большое значение чувствам и разуму, притом жестко разделяя сердце и мозг, который я, кстати сказать, в случае несчастья намереваюсь завещать чудесному новому миру науки вместе с прочими остатками кадавра. Смерть на дороге — всем нам приходится мириться с этим риском. Есть что-то прекрасное в том, чтобы продолжать жить в чужом теле. Мысль, что твое сердце бьется для другого, работает ради жизни другого. Что телу уготована иная судьба, нежели пойти на корм червям. Я готов смириться с потерей лучшего друга детства при мысли о возможности соединить смерть с любовью к ближнему.
Можешь относиться к этому как к жертвоприношению Моне. Упущенное при ее жизни хочу восполнить в смерти. Я не рассчитываю прожить больше пятидесяти лет. Не при моем образе жизни. Так что, полагаю, мои органы к тому времени еще будут на что-то годны. Не желаю окончить дни в доме престарелых, с негодным телом. Не хочу быть старым. Слишком для этого стыдлив.
Ничего не имею против пожилых людей. Я обожал свою бабушку. Она была оракулом моего детства. Просто слишком люблю свое тело, чтобы перенести его распад. Старое тело не может быть моим. Видя на улице старика, согбенного, с медленной, шаркающей походкой, едва передвигающего ноги, я воспринимаю его как существо совсем другого вида, из далекой мистической страны — страны стариков за пределами мира людей. Не представляю себя в старости. Не могу связать себя с упадком. Не хочу превратиться в старое прогнившее дерево или иссушенное растение на пути к старости и смерти.
Ты можешь сказать, что Мона решила проблему своего старения. Она, если это возможно, боялась старости больше меня. Сильнее всего в моих изменах ее мучило то, что избранницы были, как правило, лет на десять — пятнадцать моложе нее. Теперь она навсегда пребудет тридцатисемилетней красавицей. Даже когда моим любовницами стукнет по пятьдесят. В моих мечтах она уже стала мифом. Проснувшись, я не верю, что она мертва. Мона такая живая, что иногда мне кажется, будто она сейчас сидит в гостиной и слушает Второй клавирный концерт Брамса, как обычно, ближе к вечеру, перед тем как мы принимались готовить ужин. Она стала бессмертной. Могу сказать это и по-другому. Я больше не верю в смерть.