Шрифт:
Судьбинная глубина городов
Принято повторять, что каждый город, во всяком случае, тот, чье имя на слуху у человека любой государственной принадлежности, имеет свой неповторимый характер, душу и язык, на котором он обращается к приезжим и к своим обитателям. То, что еще в древности называлось genius loci, дух-покровитель, «гений места».
Об этом самом «гении места», а иными словами, о душе города, написано множество книг, которые все равно ничего толком не объясняют, ибо обращены к любознательности путешественника, а любознательность питается фактами и датами, отнюдь не розовым отблеском утреннего
Я же всю жизнь гоняюсь именно за этим: за шелестом мокрых деревьев, за утренним говорком неизвестной местной птички, за непривычной кладкой булыжников на крошечной площади, за грустноватым выражением слуховых оконец где-нибудь в старых приземистых домах Малой страны.
Исходя из этих моих предпочтений, а также из суммы добытых, застигнутых, извлеченных из воздуха и окрестного пространства невесомых трофеев, годных разве что для литературы, Прага отзывается моей душе гораздо теплее, ярче, нежнее, чем остальные города. (За исключением, конечно, Иерусалима; но у этого места не одна, а сразу несколько огнедышащих душ, – как голов у дракона, и точно так же, как у дракона, на месте отрубленной стремительно вырастает другая.)
Я полагаю, об этом дуэте, об упоительном и всегда индивидуальном танце великой души города с частной и преходящей душой человека только и стоит писать, если берешься описывать перемещения в пространстве.
Многое в этом решает личность художника, писателя, философа – род занятий неважен, важна скорее судьбинная глубина, – с именем которого связано и имя города. Чаще всего эта связь является нам в коммерческой суете и расхожих символах вроде облика Франца Кафки на футболках, чашках и брелоках… Это оборотная сторона подлинной славы: то, что Франц Кафка родился и жил в Праге, знает и тот, кто романов его не читал и прочесть не в состоянии.
Отправляясь в Прагу, ты готов к мельтешению этих торговых марок.
Но есть иные встречи, удивительные, будто подстроенные судьбой: так я, с томиком писем Ван Гога, оказалась на вилле в Сен-Дени, маленьком городке в Провансе, рядом с психиатрической лечебницей, где закончил свои дни великий художник. И вот тут уже ты, с изрядной долей страха, ощущаешь диалог не с местностью, а с куда более ирреальными силами.
Камертоном настроения любой «новеллы странствий» служит, как правило, какая-либо сцена, часто неожиданная, наблюдать которую тебе случайно привелось. Так, исходив Прагу, вдоволь напитавшись красотой ее фасадов и крыш, заполнив несколько блокнотов, писать о ней всерьез я захотела лишь после того, как увидела на Карловом мосту небольшую толпу слушателей заурядного джаз-банда; лицо одной пожилой, мечтательно зажмурившейся туристки, и тихое покачивание ее в такт музыке – послужило тем толчком, тем внутренним импульсом, которого всегда ждет писатель, приступая к работе.
И еще в моих путешествиях есть одна особенность: тогда, когда поездка предусматривает «разведку боем», то есть подготовку к написанию книги, провидение, или как там его назвать, мой литературный ангел, – короче, кто-то там, по моей профессиональной части, – всегда посылает мне в помощь достойного проводника. Не могу забыть, как, составив маршрут по Испании и уже заказав билеты, я вдруг поняла, что эта, туристическая, по сути, поездка ничем мне помочь не сможет. Ведь испанцы, в отличие от многих прочих европейских народов, по-английски почти не говорят. И значит, уготована мне участь обычного туриста, которому страна открывается исключительно глянцевой стороной путеводителей.
И вдруг за два дня до отъезда получаю письмо от женщины, полуиспанки, полурусской, родившейся в Москве, которую после окончания школы мать и бабушка увезли в Севилью, где она и живет до сих пор. Она писала по прочтении одного из моих романов; приглашала приехать, уверяла, что если когда-нибудь мне захочется побывать в Испании, что если когда-нибудь приведет судьба…
«Дорогая Лола! – написала я ей в ответ. – В Испанию меня приведет судьба послезавтра».
И замечательная Лола приехала из Севильи к нам в Кордову, и мы провели вместе незабываемый день, а потом еще год переписывались с ней, так что роман «Белая голубка Кордовы» своими реалиями сугубо частной испанской жизни, до которой очень редко добираются туристы, во многом обязан именно ей, Лоле Диас.
И, наконец, самое главное, самое сокровенное: любое путешествие таит неожиданную встречу с соотечественниками, которых разметало по всему свету, за душой у которых обязательно есть новелла о жизни, о перенесенных трудностях, о победе над судьбой, или о поражении. А иногда…иногда ты встречаешь настоящий перл уникального сюжета. И выслушав героя, и расставшись с ним, унося в блокнотике несколько заветных страниц для будущего рассказа, повести, новеллы, ты в очередной раз мысленно благодаришь провидение, своего литературного ангела, – короче, кого-то там по нашей профессиональной части, – чье старательное воображение никогда не оскудевает, чьи усилия никогда не пропадают даром.
Вилла «Утешение»
Рине Браиловской
С лучилось так, что в начале той осени, в день своего рождения, я проснулась в Риме, в отеле на виа Систина, – как всегда, в пять тридцать утра.
Сначала я неподвижно лежала, следя за тем, как вкрадчиво ползет по высокому потолку стебель солнечного света, и думала: я счастливый человек, мне пятьдесят, у меня живы родители, и я в Риме…
Мне пятьдесят, думала я, осторожно поворачивая так и сяк новую эту, оглушительную дату, я счастливый человек, я написала кое-какие книги… мои дети при мне, и родители живы, и мне пятьдесят, и я – в Риме, я в Риме, я в Риме!
Накануне мы с моей подругой, которая спала сейчас на соседней кровати, заблудились в парке виллы Боргезе. Сначала бродили по аллеям, спланированным некогда лучшими архитекторами Италии, между стволов головокружительных пиний, говоря о таких вещах, о которых даже с близкими говоришь, только оказавшись вне обыденного круга; затем, уже в сумерках, спохватились, что не понимаем – куда идем, бодро направились в противоположную сторону и оказались в какой-то глухомани с безответными белоглазыми античными статуями…
И не испуганные еще, но иронически растерянные, наперебой пустились выуживать из памяти гумилевские строки:
– «В аллеях сумрачных затерянные пары / Так по-осеннему тревожны и бледны, / Как будто полночью их мучают кошмары…»
Четвертая строка не давалась, не шла, а между тем нешуточно темнело, нас обнимала зловещая, как чудилось, тишина… Тогда две встревоженные дамочки потрусили наугад куда-нибудь…
– «Здесь принцы грезили о крови и железе, / А девы нежные о счастии вдвоем, / Здесь бледный кардинал пронзил себя ножом…»