Борьба за Дарданеллы
Шрифт:
Живя под землей, многие солдаты приспособились к окружающему их миру насекомых. Они устраивали бои между сороконожками и скорпионами, и проходили часы, пока они наблюдали, как муравьиный лев копает свои маленькие кратеры в песке. Он ходит по кругу, по часовой стрелке, а потом наоборот, поднимая почву своими огромными плавниками, подбрасывает ее на голову, а потом резким движением вперед перебрасывает ее через край кратера. Когда строительство кратера завершено, а крылатый муравей прячется на его дне, солдаты подбрасывали жуков и других насекомых на край воронки, и тут происходила короткая потасовка в песке, внезапный прыжок, а потом медленная смерть, пока крылатый муравей высасывал до капли кровь из своей жертвы. Возможно, в этой пещерной войне в окопах муравьиный лев был чем-то символичным.
По траншеям АНЗАК
Если только не кипели бои, один день походил на другой. Подъем в окопах в 3.00, первые выстрелы на рассвете доходят до крещендо и замирают. Утренний обстрел, вечерняя баня, ритуал приготовления чая и долгие беседы под звездами. Наконец, как только наступает темнота, приглушенные звуки караванов мулов, добирающихся к линии фронта с тюками грузов на спинах.
Иногда происходило неожиданное, когда германский и британский аэропланы низко над землей затевали ружейную дуэль прямо над окопами, и обе армии прекращали огонь, наблюдая за происходящим. Или когда турки забрасывали траншеи союзников листовками на урду с призывами к индийским солдатам прекратить воевать с их братьями-мусульманами. Это изобретение имело весьма незначительный успех среди гурков, которые не умели читать на урду и которые, будучи индуистами по религии, ненавидели Магомета.
Авиация была особым предметом обожания среди солдат. Будучи прикованными к своим окопам, солдаты могли лишь мечтать о том, как бы постранствовать далеко позади вражеских окопов. Увидеть другую сторону Ачи-Баба для них являлось чуть ли не таким же чудом, как посмотреть на другую сторону Луны. Константинополь был страшной фантазией, зрелищем минаретов и базаров со специями, халифов и гаремов, драгоценностей и одалисок, вертящихся дервишей. Конечно, Константинополь вовсе не был таким. Но просто иметь возможность пролететь по воздуху — в 1915 году это было сродни сказке о ковре-самолете. И конечно, огромное оживление вызывало появление в небе воздушных шаров с наблюдателями. В течение одного-двух дней Самсон построил на мысе Хеллес то, что называлось взлетно-посадочной полосой, и, хотя его каждый раз обстреливали при взлете или посадке, он, к восхищению солдат, продолжал свои полеты в течение одной или двух недель. Когда наконец он решил, что более разумно построить базу на острове Имброс, он оставил после себя макет самолета, и армия веселилась, наблюдая, как турки целую неделю обстреливали его. Чтобы уничтожить этот объект, турки выпустили около 500 снарядов.
Самсон предпочитал взлетать при первом утреннем свете, и, покачав крыльями в знак приветствия британским солдатам окопах, он летел над полуостровом в поисках костров, на которых турки готовили пищу. Затем он вновь вылетал на закате, чтобы обстрелять караваны верблюдов и воловьи упряжки, когда они направлялись на фронт со своей поклажей.
И британские, и французские летчики помогали союзным субмаринам, совершавшим проходы через Нэрроуз, летая над ними и отвлекая внимание турецких артиллеристов. Часто они присоединялись к Нэсмиту, Бойлю и другим в атаках на линии снабжения на перешейке Галлиполи. Однажды британскому пилоту удалось торпедировать с воздуха турецкий корабль. Часто происходили трагедии. Гидросамолет с неисправным двигателем сел на воду в проливе, и потом, когда вода кипела от вражеских пуль, поскакал по морю, как раненая птица, пока не смог укрыться в безопасности в скалах.
Это были захватывающие зрелища для солдат в окопах, а летчики привнесли ощущение свободы жизни в мир, где все было приковано к земле и не двигалось.
Как и в АНЗАК, у солдат на мысе Хеллес не было личной ненависти к туркам, наоборот, они в немалой степени им симпатизировали, когда после одной из катастрофических для самих себя атак турки запросили перемирия для захоронения своих погибших. По совету Хантер-Вестона Гамильтон отказал в этой просьбе,
«Немного ненависти — вот чего не хватает здесь нашим солдатам, — писал один из британских полковников. — Они склонны видеть в турке какого-то очень плохого старого комика... заметно сочувствие к отдельно взятой личности и абсолютная кровожадность против их массы». Было в порядке вещей предлагать только что взятым в плен свои фляжки с водой и пачки сигарет.
После июня было замечено, что в армии происходят психологические перемены. Когда бы ни возникала перспектива нового сражения, заболеваемость падала и, может быть, солдаты не так рвались в бой, как этого хотелось бы их командирам, но, по крайней мере, они не желали уступать своего места другим. Это было упрямство человека, которому хоть и предстоит сделать неприятную работу, но он намерен ее закончить. Они каждый раз надеялись, что этот бой будет последним. А потом, когда атака заканчивалась и все надежды кончались ничем, происходила реакция. Все больше и больше солдат объявляли себя больными. Дисциплина падала, и в окопах распространялась атмосфера уныния и раздражения. Было невыносимо рисковать впустую, сидеть под постоянным обстрелом в ожидании, не имея планов и надежд.
После боев в середине июля такое отношение к кампании стало заметным, как никогда раньше. В каждом полку выросло число солдат, обращавшихся к врачам, и, хотя их чуть ли не пачками отправляли на Имброс, чтобы они могли хоть несколько дней пожить без артиллерийского обстрела, чувство уныния, бесцельности и потерь не проходило. Были случаи, когда солдаты выставляли руки поверх бруствера, чтобы быть списанными по причине незначительных ран, но это происходило крайне редко. Почти все больные страдали от дизентерии, а без стимула к действию солдаты действительно не могли найти в себе силы сопротивляться этой болезни. Многие были настолько больны, что впоследствии уже не возвращались на фронт.
Ситуация ненамного отличалась от той, в которой оказалась британская армия в Западной пустыне в Египте летом 1942 года во Вторую мировую войну. Солдаты были измотаны и удручены. Все шло наперекосяк: они атаковали, но всегда дело кончалось тупиком, изнурительными усилиями по доставке на фронт еще большего количества боеприпасов, чтобы они снова смогли повторить те же бесполезные усилия. Многие солдаты стали открыто заявлять, что вся экспедиция — грубая ошибка, что политики и генералы дома пытались победить дешевой ценой, а теперь, когда экспедиция провалилась, бросили ее на произвол судьбы. В этом состояла суть их обид: их забросили и о них забыли. Армии во Франции были в фаворе, а Галлиполи вообще не на что рассчитывать. Правда, подкрепления прибывали, но слишком поздно и в недостаточном количестве. А потери были слишком велики.
Все это были поверхностные признаки, но существовали и подводные течения, работавшие в обратном направлении. Чувство экспедиции все еще жило, и, может быть, было сильнее, чем когда-либо ощущение того, что каждый солдат в Галлиполи предан общей идее, что он является частью предприятия, которое отличает его от любого другого солдата. Ни одно из крупных недовольств не было направлено против своих командиров. Возможно, иногда доставалось Гамильтону, но он представлял собой туманную, отдаленную личность, которую мало кто из них видел вообще, несмотря на то что он постоянно бывал в окопах. И в любом случае он также считался жертвой «политиков». Другие, командиры корпусов и дивизий, были слишком близко к солдатам, чтобы вызывать их критику. Они делили те же опасности и почти одинаковые трудности с рядовым составом, и это было чем-то новым для армий Первой мировой войны, когда ни один офицер не обходился без ординарца и когда было четкое деление, классовое деление между джентльменом в офицерском чине и рядовым солдатом-рабочим. В АНЗАК Бёдвуд сделал правилом находиться на передовой линии, и солдаты видели его каждый день. Он был такой целью для снайпера и шрапнели, как и они сами. В июне генералу Гуро раздробило руку шрапнелью, а один из командиров дивизий был убит. Хантер-Вестон, изможденный постоянной работой и неоплаченным оптимизмом, заболел распространившейся дизентерией и был отправлен домой. А среди бригадиров и полковников потерь было куда больше.