Борьба за Дарданеллы
Шрифт:
Обычно к мысу Хеллес подходят либо со стороны Имброса, либо Лемноса на каком-нибудь тральщике или плоскодонке, которые перевозят отдыхающих на пляжи после того, как линкоры удалились. Днем это весьма приятная поездка по павлиньи-синему морю, и, только когда окажешься в пяти милях от берега, замечаешь висящее над ним большое желтоватое облако пыли. При ожесточенных боях пыли становилось больше, а ночью или при внезапной перемене ветра она уменьшалась, но присутствовала в ранние летние месяцы. А вместе с пылью в море доносился тошнотворный запах гниющих трупов, временами на расстояние до трех миль. Бахрома обломков с тем же запахом разложения и гниения окаймляла побережье. Но в спокойный день от пейзажа вокруг Седд-эль-Бар определенно веяло чем-то игрушечным — в том смысле, что это место было полно людей, остроумно имитирующих обычную жизнь других, более безопасных мест. Под водой все еще виден зеленый киль «Маджестика», а крепость у пляжа так разрушена, будто кто-то наступил на нее ногой.
«Сравнение этого места с морским курортом в выходной день, — писал Комптон Маккензи, — так же неизбежно, как и банально. И все же все время сравнение само себя оправдывает. Даже аэропланы над низким утесом к востоку имели вид „прогулочных“, на которых можно поразвлечься за шесть пенсов или за три. Под тентами легко могут скрываться гадальщики по шишкам на черепе и предсказатели будущего. Станцию связи легко можно принять за театр теней. Телеги индийского транспорта, видимые сквозь намытый на берег песок, похожи на ожидающие вас прогулочные коляски».
Однако на этом все сравнения заканчиваются, пыль покрыла все, вихрящаяся, удушающая и отвратительная, а турецкие снаряды проносятся сквозь нее с грохотом поезда-экспресса и разрываются в воздухе. Этот шум временами непрерывен, и солдаты переносят его не как временное неудобство, а как естественное условие жизни. Это столь же неизбежно, как и погода. В вас попадут или не попадут. Ешь, спишь и просыпаешься под аккомпанемент этого грохота. Склоны, обращенные к морю, вроде могли бы служить местами для отдыха, но они часто опаснее, чем фронтовые окопы в одной-двух милях в глубь полуострова, поскольку они представляют очевидные цели для противника: причалы, подходящие корабли, купающиеся солдаты. Со своих высот на Ачи-Баба турки просматривали весь плацдарм, и, когда пыль оседала, им была видна каждая палатка, каждая орудийная площадка, каждый солдат и каждое животное, которое двигалось над скалами. Лошади и мулы подвергались страшным обстрелам, но похоже, они ничего не замечали, пока в них не попадали пуля или осколок. Какая-то благословенная извилина в их мозгу позволяла им стоять тут спокойно, без страха в глазах, пока рвущаяся вокруг шрапнель заставляет бросаться на землю все человеческие существа. «Фонтаны земли, фонтаны воды, — писал своей жене французский доктор, — снаряды покрывают нас потоком стали, рассыпаясь, шипя и шумя... без этого лучащегося прекрасного света было бы пугающе печально».
Были и такие, особенно среди пожилых людей, впервые оказавшиеся под артиллерийским обстрелом, кто просто не мог вынести этого и кого было необходимо отправить домой. «Слабые духом приходили в расстройство, — писал доктор. — Немногие были способны вынести эту реальность. Существует физическая экзальтация, которая все деформирует, затемняет и лишает людей способности мыслить здраво».
Холодная погода затянулась до конца мая, и в этот период солдаты чувствовали себя совершенно здоровыми. Май был просто идиллическим месяцем года, когда кругом цветут цветы, даже в ничейной полосе, и потрясающие закаты ниспадают на Имброс и монолитные утесы Самофракии. Артиллерийский обстрел не особенно донимал, и солдаты спали в палатках. Потом в июне, когда турки установили орудия крупного калибра позади Ачи-Баба, началось яростное окапывание, и армия ушла в траншеи и блиндажи, иногда открытые небу, иногда накрытые сверху гофрированным железом и слоем грунта. Вначале с азиатского берега не было регулярных обстрелов, и сторона утесов, обращенная к югу и востоку, считалась благоприятной для обустройства жилища. Она была известна как терраса с видом на море. Потом однажды новые орудия открыли огонь из Кум-Кале с противоположной стороны пролива, и снаряды стали рваться прямо у входных дверей блиндажей, которые прежде казались такими безопасными. Восточную оконечность полуострова, противолежащую Азии, удерживал французский корпус, и им доставалось больше всех: как-то однажды взорвалось 2000 кварт незаменимого вина. К концу месяца сеть траншей и укрытых дорог протянулась от берега до передовых рубежей, и можно было прошагать несколько миль, не высовывая голову из-за бруствера.
Изменились окраски ландшафта. Исчезла трава, и вместо зеленых всходов появились пустоши, покрытые бледнеющими темно-красными цветами дикого тимьяна, высохшими стеблями лилий, случайным пыльно-розовым олеандром, зеленым фигом или гранатом с небольшим пламенным цветением на фруктах. Все остальное было коричневого цвета, а пыли в этой полупустыне было по щиколотку. С нарастанием летней жары появились насекомые и животные, и многие солдаты, чьи жизни сузились до нескольких квадратных метров земли вокруг них, впервые познакомились с тарантулами и сороконожками,
В июле жара установилась на неизменных 48 градусах в тени. Но тени-то не было: с четырех часов утра до восьми вечера солнце смотрело вниз и превращало в духовку каждый окоп и каждый блиндаж. Пекло было ужасное, было так жарко, что в консервных банках с мясом плавился жир, а до металлической плиты невозможно было дотронуться. У некоторых солдат были пробковые шлемы, но большинство носило ту же форму, что и армия во Франции: плоскую шляпу с колпаком, плотный саржевый китель и брюки цвета хаки, обмотки и ботинки. Стальных шлемов не было.
На вышележащих высотах у турок всегда была хорошая питьевая вода, но на плацдарме мыса Хеллес, за исключением одного-двух источников в ущелье Гулли, колодцев не было. Воду приходилось доставлять морем за 700 миль из Нила в Египте, перекачивать на берег и перевозить к линии фронта. Иногда солдатский рацион снижался до трети галлона (1,5 литра) воды в день на все нужды. А в АНЗАК было даже хуже, людям приходилось выпаривать соленую морскую воду.
В конечном итоге все эти неудобства были не столь велики, и солдаты к ним привыкли. Но к чему было невозможно привыкнуть, это к мухам. Они начали плодиться в мае. В июне их была тьма-тьмущая, и эта тьма так обволакивала и была столь назойливой, что часто казалась более ужасной, чем сама война. Мухи питались незахороненными трупами на ничейной земле и в туалетах, на мусорных свалках и на продуктовых складах обеих армий. Никто не мог от них ускользнуть даже с наступлением ночи. Нельзя было открыть банку консервов, чтобы не оказаться покрытым толстым слоем извивающихся насекомых. Их ели вместе с пищей и проглатывали с водой. Можно было на ночь обжечь пламенем стены и потолок в блиндаже, но наутро появлялись их новые орды. Приходилось мыть лицо и бриться с мухами, сидящими на лице и руках и глазах, и даже для самых огрубевших солдат было очевидно, что эти мухи часто распухали, питаясь кровью падших животных и людей. Противомоскитные сетки были почти не знакомы, и самое ценное, что могло быть у солдата, это небольшой кусок муслиновой вуали, которой он мог прикрыть лицо во время еды или сна. Чтобы спастись от мух, некоторые солдаты приспособились писать письма домой по ночам в темноте своих блиндажей.
Начиная с июня в армии стала распространяться дизентерия, и скоро каждый солдат оказался зараженным [20] . Многие из солдат переносили болезнь на ногах, но некоторые скоро стали слишком слабы, чтобы даже добраться до туалета, и в июле, когда каждую неделю эвакуировали одну тысячу человек, заболевание стало значительно более деструктивным, чем сама битва. Помимо неудобства и недовольства собой, оно создает всепобеждающую вялость. «Она вызывает во мне, — писал Гамильтон, — отчаянное желание лечь и ничего не делать, оставаться в неподвижности... и это было, как мне кажется, причиной, почему грекам понадобилось десять долгих лет, чтобы взять Трою».
20
Дизентерия для Галлиполийского полуострова — совсем не новинка. Еще солдаты Ксеркса болели ею в походе, возвращаясь из Греции к Геллеспонту в V веке до нашей эры.
Несомненно, мухи были главными разносчиками заразы, но и питание внесло свою лепту: соленые и жирные мясные консервы, отсутствие каких-либо зеленых овощей. Армейских столовых более поздних кампаний в Галлиполи еще не было, и у солдат не было никаких возможностей купить мелкие предметы роскоши, чтобы как-то разнообразить свою диету. Через длинные интервалы выдавались небольшие порции рома, очень редко солдаты получали яйца или, скажем, посылки из дому или даже свежую рыбу (которую глушили в море ручными гранатами), но в остальном это было однообразное меню из чая без молока, мясных консервов и сливово-яблочного джема.
К этому времени медицинская служба почти развалилась. Ее организация исходила из того принципа, что госпитали должны создаваться на полуострове вскоре после первого десанта, но, когда это не удалось, в спешном порядке построили базу под тентом на острове Лемнос, а тяжелораненых отправляли в Египет, на Мальту и даже в Англию. Скоро Лемнос оказался переполнен все поступающими ранеными, и не хватало кораблей, чтобы справиться с этим потоком.
И вот в июне доктора столкнулись с серьезной эпидемией дизентерии в армии. «Что ж, от этого не умрешь», — появилась ходовая фраза. Но солдаты все-таки умирали, а их тела просто зашивали в одеяла и хоронили на ближайшем кладбище. Огромное большинство выживших страшно мучились, и временами беспрерывно. Повозки на лошадях с больными и ранеными, стукаясь о камни, спускались к берегу, а там проходили часы ожидания на лихтерах под палящим солнцем перед тем, как их наконец увозили. На островах условия были ненамного лучше. На Лемносе больные лежали на земле в своих плотных плисовых брюках, а над ними роились мухи. Противомоскитных сеток не было, а часто и кроватей и даже пижам.