Борьба за Дарданеллы
Шрифт:
С самого начала Энвер избрал жесткий курс. Он просто объявил, что союзники разбиты, и для празднования этого события в Святой Софии была организована церемония, на которой султану был присвоен титул Эль-Гази (Победителя), сбросившего союзников в море. На всех главных улицах и площадях были вывешены флаги.
Сомнительно, чтобы на кого-нибудь это произвело впечатление, но к концу первой недели стало, по крайней мере, ясно, что армия вторжения не особенно-то продвинулась. На улицах установилось равнодушное спокойствие, и город стал привыкать к ожиданию, нищете и случайным шокам в ходе долгой кампании. Начали появляться старые, знакомые символы войны: призывники маршируют по улицам в поношенных полевых серых мундирах и пирамидальных шляпах; армейские коммюнике, вновь и вновь извещающие о вчерашней победе; свирепые газетные публикации; флаги и парады; шпиономания и новые вспышки ксенофобии на государственном уровне.
Снова национальные меньшинства, армяне и греки, ушли в подполье со
Первые налеты на банки и магазины привели к нехватке угля и бензина. «Базар мертв, — писал в своем дневнике один из иностранных дипломатов. — Ничего не продается и не покупается». В то же время немцам удалось ввести цензуру на новости, поскольку они контролировали печать, поступавшую в страну из-за рубежа, и разрешали хождение лишь тех газет, которые придерживались линии, четко дружественной Германии.
А в остальном ритм жизни города не очень изменился, и путешественники, прибывавшие Восточным экспрессом, удивлялись, насколько нормальной оставалась здесь жизнь. По ночам работало освещение, «Пера-Палас-отель» был открыт, в ресторанах был большой выбор блюд, и, по крайней мере, для богачей война грохотала где-то вдали, невидимая и лишь чуть слышимая, как отдаленная летняя гроза, которая может затихнуть сама по себе. Даже обстрелы Босфора российским Черноморским флотом не вызвали большого переполоха, потому что это были кратковременные операции, к тому же скоро вообще прекратившиеся. В Международном клубе, где собирались иностранные дипломаты, часто можно было видеть Талаата, который безмятежно играл в покер и засиживался далеко за полночь, а Энвер продолжал демонстрировать свою уверенность. Он любил показывать своим посетителям свой самый последний трофей с Дарданелл: неразорвавшийся снаряд с «Куин Элизабет», установленный на византийской колонне в его дворцовом саду.
В течение этих недель Вангенхайм был властной фигурой в Константинополе. По вечерам он приходил в клуб — огромный, словоохотливый и уверенный в себе, а когда вокруг него собирались дипломаты, пересказывал последние новости из Потсдама: взято в плен еще 100 000 русских, прорыв французской линии обороны на Марне, еще один британский крейсер потоплен в Северном море. Было известно, что у него в посольстве есть радиостанция и он напрямую связан с Берлином, если не с самим кайзером.
Другие члены клуба не были в состоянии опровергнуть или проверить рассказы Вангенхайма, у них не было своих радиостанций, а турецким газетам верить было нельзя. Без ежедневных сводок новостей от Вангенхайма им приходилось прибегать к местным слухам. В этих слухах удивительным было не то, что они были циничными, занимательными и пустыми сами по себе, но и то, что они бывали близки к истине. Кто-то, например, утверждает, что его привратник, или повар, или дворецкий имеет надежную информацию о том, что итальянский посол заказал спальные места в Восточном экспрессе, а это наверняка твердый признак, что Италия скоро объявит войну. Или какая-нибудь запутанная история о том, что Энвер опять поссорился с Лиманом фон Сандерсом и вот-вот заменит его на фронте. Много было разговоров о мире: говорили, что немцы тайно обратились к России с предложением отдать Константинополь, если она выйдет из Антанты. У многих в мыслях была, естественно, Болгария с ее 600-тысячным войском и традиционной ненавистью к Турции. В иностранной колонии случился переполох, когда узнали, что болгарское правительство отозвало своих студентов из Роберт-колледжа, расположенного вне Константинополя. Утверждали, что этого не произошло бы, если бы Болгария тоже не собиралась вступить в войну. Но на чьей стороне? И когда? Или это был просто очередной ход в торговле своим нейтралитетом?
На такие вопросы Вангенхайм всегда был готов дать комментарий, уточнение или информацию. Он был как мальчик, у которого имелась шпаргалка со всеми ответами, и он говорил с показной искренностью, будто бы стремясь положить конец всяким сомнениям и домыслам.
С весенним теплом у него появилась привычка сидеть в глубине своего сада в Терапии, на Босфоре, на расстоянии кивка головой всем, кто проходил мимо. Ему нравилось останавливать знакомых, совершавших утренние прогулки, и делиться с ними интересными новостями из последних телеграмм. Скоро Моргентау заметил, что, когда дела Германии шли хорошо, посол обязательно сидел на своем привычном месте у садовой стены, но, когда новости были плохими, его было не отыскать. Однажды он сказал Вангенхайму, что тот напоминает запатентованные метеорологические устройства, оснащенные небольшой фигуркой, которая появляется в солнечную погоду и исчезает в дождливую. Вангенхайм искренне расхохотался.
И в самом деле, до середины мая у Германии не было причин опасаться за Турцию. В отличие от ослабления и
Главный спонсор немцев Энвер играл во всем этом большую роль. В качестве военного министра он каким-то образом ухитрялся представить дело так, что он лично играет важную роль в успешном сопротивлении на полуострове, так же как он внес вклад в разгром флота 18 марта. Вангенхайм, Талаат или кто-либо другой мало что могли сделать, чтобы исправить это впечатление. Этот молодой человек раздувался перед ними как шар. Как бы ни было это невероятно, но воистину этот мальчишка, которого родила пятнадцатилетняя крестьянская девушка на берегу Черного моря лишь тридцать пять лет назад, стал фактически диктатором Турции. С видимой легкостью он приобрел все атрибуты диктаторской власти — неожиданные вспышки гнева и бешенства, личных телохранителей, мундир (меч, эполеты и черная феска из бараньей шкуры) и круг услужливых генералов. Даже немцы в Турции стали его побаиваться, особенно когда он через их головы напрямую общался с кайзером.
Примерно в то время произошел отвратительный случай, который ясно показывает, насколько далеко зашел Энвер и насколько высоко он намеревался взлететь. В начале мая он послал за Моргентау и с гневом объявил ему, что британцы бомбардируют беззащитные деревни и города на Галлиполийском полуострове. Сожжены госпитали и морги, заявил он, и убиты женщины и дети. Сейчас он намеревался осуществить ответные меры: 3000 британцев и французов, еще живущих в Турции, будут арестованы и отправлены в концентрационные лагеря на острове. Энвер желал, чтобы посол через Государственный департамент в Вашингтоне информировал британское и французское правительства, что впредь они будут убивать на Галлиполи своих собственных людей вместе с турками.
Для Моргентау было бесполезно протестовать, что в таких городах, как Галлиполи, Чанак и Майдос, находились военные штабы и что союзники имели полное право их бомбардировать. Самое лучшее, что он мог сделать, — это добиться исключения из этого приказа женщин и детей. Несколько дней спустя, когда начались аресты, толпа французских и британских граждан в истерике нахлынула на американское посольство. В большинстве своем они были ливанцами, родившимися в Турции от британских или французских родителей, которые в жизни не видели ни Англии, ни Франции. Они собирались сотнями вокруг посла, когда бы он ни появлялся, жестикулируя и плача, хватаясь за его руки, умоляя его спасти их. После нескольких таких дней Моргентау позвонил по телефону Энверу и потребовал новой встречи. Энвер мягко ответил, что занят на заседании совета в министерстве, но будет счастлив видеть посла завтра после обеда. Но заложников должны были отправить на полуостров утром, и, только когда Моргентау пригрозил, что силой прорвется в зал заседаний совета, Энвер согласился принять его сразу же в Великолепной Порте.
По той или иной причине — может, потому, что только что был болгарский посол с протестом против арестов, — Энвер был исключительно вежлив с Моргентау. Через какое-то время он согласился, что, возможно, допустил ошибку в этом вопросе, но уже поздно что-либо предпринимать: он никогда не отменяет своих приказов. Если он это сделает, то потеряет свое влияние в армии. И еще добавил: «Если бы вы могли мне подсказать иной путь для выполнения этого распоряжения, я был бы рад вас выслушать».
«Хорошо, — сказал Моргентау, — мне кажется, я смогу. Думаю, вы смогли бы добиться выполнения ваших приказов, не высылая всех французских и английских резидентов. Если бы вы отправили только несколько человек, вы бы ничего не потеряли. И вы сможете поддерживать дисциплину в армии, а эти немногие будут таким же сдерживающим средством для союзников, как если бы вы послали всех».