«Борьба за души» и другие рассказы
Шрифт:
— Сдается мне, Тхар, будто ты стал хуже видеть.
— Да что ты, Ашер, что ты! Вижу я не хуже орла. Зато мне сдается, что уж больно сильно приходится с тобой драть глотку. Никак ты туговат на ухо стал?
— Иегова свидетель, слышу я лучше, чем в молодости, Тхар.
И оба, расстроенные, идут своей дорогой. Как-то странно молится этот мессия! Ждут враги еще две недели. Может к тому времени десять сонмов добрых духов донесут молитву до Иеговы.
Нетерпеливый Якоб Тхар первым отправился к Беньямину:
— Натан Беньямин, — заговорил он с упреком в голосе, — несу тебе два гульдена, помолись еще раз Иегове за Ашерову погибель.
Натан Беньямин объяснил Тхару, что помолится со скоростью «абу», то есть так, чтобы ангел Таршиш без промедления донес молитву до слуха господа.
После ухода Тхара Беньямин и Самуил принялись за бутылку аляша и пили эту сладкую водку сверх всякой меры. В последнее время они вообще пьянствовали беспробудно. Сегодня они напились уже средь бела дня, и пили дальше, и несли разную чушь. Наступил вечер. И тут их глаза, налившиеся спиртом, увидели на разных предметах духов добрых и злых. Со шкапа им корчил рожи ангел Эрельсин, а у дверей примостился Буэ-Элохим. Беньямину привиделось, будто Буэ-Элохим волочит за собой Лилиту, жену Адама, с которой, как учат раввины, Адам прижил множество дьяволов, убивавших младенцев. Потом Натану Беньямину почудилось, что к нему обращается Зефауйя, посланец Иеговы, посол Иеговы, якобы приказавшего Моисею изничтожить неверующих земли Ханаанской и не давать спуску женам и детям филистимлян. И будто бы непримиримый и жестокий Иегова говорил ему устами своего посланца Зефауйи, который, как утверждают талмуд и кабала, повелевает всем птицам:
— Запали дом Зеви Ашера…
— Куда ты идешь, — спрашивает пьяный Самуил, — куда ты идешь, сын Давидов?
— Запалить дом Зеви Ашера, — отвечает Беньямин и заплетающимися ногами выходит из дверей.
Спотыкаясь, бредет Натан Беньямин по улицам Запустны между низкими деревянными домишками и внезапно слышит голос: «Не поджигай дом Зеви Ашера, подпали дома неверующих гоев и в блаженстве будешь пребывать пред лицом господа отныне и до века». Заплетающимися ногами выходит мессия из еврейского квартала, а навстречу ему ангел Заткиэль.
— Ангел Заткиэль, — кричит Натан, — с какого дома начинать?
— Чего орешь, жид? — спрашивает ангел Заткиэль, хватая Натана за воротник лапсердака. И ангел Заткиэль меняет свой облик, глядит строже, его небесная краса тает, словно снег весной, и вот уже Натана Беньямина держит за шиворот полицейский инспектор Забулецкий.
Натан отчаянно сопротивляется и призывает на помощь ангела Михаила. «Придуши гоя» — слышит он глас с небес. Он душит инспектора и поет при этом песню всепрощения. Потом прибегают двое стражников и валят Натана наземь. Но пьяный Натан слышит голос Иеговы, голос, призывающий перебить неверующих собак. Он бьет их ногами и что-то кричит по-древнееврейски, на губах у него выступает пена, он поет песнь ангела смерти. Наконец Натана Беньямина приволакивают в участок, избивают, связывают и бросают в камеру, где уже сидит связанный Якоб Тхар.
Сей добрый муж полчаса назад был застигнут Зеви Ашером при попытке подсунуть горящую бумагу ему на чердак. Горящей бумагой Тхар хотел подсобить Натану Беньямину, чтобы его молитва быстрее дошла до господа…
И тут, обуянные внезапной яростыо, они в припадке неукротимого безумия набрасываются друг на друга и кусаются и царапаются, доведенные до бешенства болью. Наконец вбегают стражники, вооруженные дубинками, и лупят их до тех пор, пока и тот, и другой не теряют сознание.
А утром их вместе отвезли в сумасшедший дом, где оба без конца твердят, что они мессии, выкрикивают в коридорах имя Иеговы так, как оно пишется, и призывают князей-ангелов Михаила, Зефауйю, Хафниэля, Азраила и Хасмаля с Таршишем освободить их и унести на своих крыльях в Запустну, где вечно пьяный еврей Самуил с надеждой ожидает возвращения мессии, припасши на этот случай бутылку аляша, сладкой водки.
Пан Флорентин против Хохолки
Пан Флорентин был классный наставник, а Хохолка — гимназист-первоклассник. Пан Флорентин был классным наставником Хохолки и преподавателем латыни, тогда как Хохолка вел с латинским языком отчаянную борьбу: латынь была для него не только китайской грамотой, но и испанскими башмаками, орудием пытки, употреблявшимся во времена инквизиции к вящей славе божией. Но и пан Флорентин тоже смотрел с презрением на перепуганное лицо первоклассника Хохолки, дрожавшего все уроки латыни подряд. Таким образом он в прямом смысле этого слова продрожал первое и второе склонение, а когда дело дошло до третьего, его дрожь превратилась в форменную лихорадку. Стоило только Флорентину посмотреть на него, как Хохолка поднимал свои объятые страхом очи горе и просил разрешения выйти. Этак он просился из класса всякий раз, когда учитель спрашивал и наступал его черед быть вызванным. А когда начались письменные, Хохолку в ужасе бросало в дрожь при одной лишь мысли, как-то пронесет контрольную по-латыни…
Была первая письменная по-латыни. После молитвы, когда были розданы тетради и сделано внушение, что списывать нельзя, что коли обнаружатся одинаковые ошибки, то те, у кого это будет найдено, получат неудовлетворительный балл, Хохолка взял в руки перо и дрожащей рукой стал списывать с доски предложения, которые надлежало перевести на латинский. Лишь одна мысль преследовала его в эту минуту: как бы наделать других ошибок, чем будут у соседа. Ибо иначе — это неудовлетворительный балл, и тогда Хохолка погиб. Начерно выводя в тетради первое слово, он украдкой заглянул к своему соседу Батьке, известному тем, что тот тоже не хватал звезд с неба. Этот взгляд, брошенный по соседству, сразу же убедил Хохолку, что они погибли оба: Батька начал переводить точно так же, как он. Хохолка перепугался, и его увлажненный слезами взор соскользнул с печальной картины, изображающей развалины Трои, на спасительный ключ от уборной. И как во времена эллинской культуры гонимые преступники искали убежища в храмах, так и Хохолка с ключом в руке устремился в уборную, отказавшись от классической образованности, сверкавшей на классной доске в подобии фраз: «Стол ни высок, ни широк», «Пятка — часть тела, пехотинец — воин», «Мать — это не сестра», «В Риме было много домов», «В саду есть деревья» и тому подобных истин. Все это Хохолка отряхнул от своих ног и единственно думал о том, чтобы отсидеться до конца урока в уборной, в этом убежище, в этом храме травимых первоклассников. Чтобы девственную чистоту его письменной работы не осквернила ни единая ошибка — ни против правил грамматики, ни против духа латинского языка. А буде забывчивый классный наставник спросит, почему он ничего не перевел, Хохолка твердым голосом ответит: — Я весь урок сидел в уборной.
Ну, а если Флорентин не поверит, то тогда он приведет своего классного сюда, и тот увидит надпись: «Вацлав Хохолка, 1 „А“, 16/XI». Он начертал ее броскими письменами и продолжал сидеть в этой маленькой, запертой на задвижку кабинке, правда, не совсем спокойно, но уже с известной долей покорности судьбе.
Кто-то пробежал по коридору и, забарабанив в дверь, прокричал:
— Хохолка, давай поторапливайся!
— Не могу, — раздалось в ответ на предложение, переданное от имени классного наставника Флорентина.
И хотя уже четырнадцатый посол бежал обратно в класс, чтобы успеть дописать контрольную, тем не менее Хохолка с важным видом продолжал сидеть дальше, ибо отдавал себе отчет в том, что этим словом «не могу» он восстал против авторитета своего классного наставника. Война была объявлена! Через пять минут четырнадцатый посол во второй раз прошел на рысях к последнему прибежищу Хохолки и, колошматя в дверь, объявил:
— Он говорит, факт, поторапливайся!
— Не могу, — снова ответил Хохолка, но на этот раз уже с гордостью никак не меньшей, чем отвечал Леонид персидским послам в Фермопилах.