Борн
Шрифт:
– Это просто я, – произнес Борн.
Я взвизгнула и отшатнулась, судорожно пытаясь нащупать какое-нибудь оружие: палку, нож, все, что угодно. Голос звучал точь-в-точь как скрипучий басок того сероглазого мальчишки.
– Просто я. Борн.
«Просто я».
Черви, запущенные в мое тело Виком, заелозили, впрыскивая наркотики, чтобы меня успокоить. Меня трясло. Я издавала нечленораздельные звуки.
– Это просто я, – повторил Борн, будто пробуя слова на вкус.
Я пятилась, пока не уперлась спиной в стену. На сей раз голос прозвучал не как голос сероглазого, а теплее и восторженнее. Стал
– Рахиль, – сказал Борн. – Не надо. Пугаться.
От голоса сероглазого мальчишки не осталось ничего.
– Не указывай мне! – закричала я. – Что ты вообще такое?
Он начал спускаться со стула.
– Не приближайся! Стой, где стоишь! – Я точно пыталась словами заполнить пространство между нами.
– Иди отдыхай, – голос Борна вклинился между моими судорожными воплями. – Пожалуйста, успокойся. Не волнуйся. Поспи.
Борн тщательно обдумывал каждое слово, прежде чем использовать то или другое, видимо не зная, как их правильно сочетать.
– Поспать? – фыркнула я. – Как я теперь усну? Ты же со мной говорил!
– Я – Борн, – произнесло нечто, стоявшее передо мной. – Я говорю, говорю и говорю.
Сейчас речь Борна стала похожа на сладкозвучное бормотание, напомнившее о наших играх в прятки в последние несколько недель. Но откуда исходила эта речь? У Борна не было ни лица, ни настоящего рта.
– Это сон?
– Сон? – переспросил он.
– Как ты ушел от них?
– Них?
– Да, от них. От детей, которые на меня напали.
– Детей. На меня напали.
Затем, против моей воли, перед глазами у меня все поплыло: заработали крохотные биотехи в моем теле. Я попыталась сопротивляться, чувствуя, что сползаю вниз по стене, пока не уселась на задницу. Черви, похоже, тоже решили, что мне пора спать. Окружающее сделалось расплывчатым и смутным.
Через какое-то время я различила силуэт Борна, нависшего надо мной, и почувствовала, как по моим венам ползают черви. Вот я на кровати. Вот я на полу. Вот в гостиной. Бодрствую. Сплю. Нахожусь между сном и явью. В горячечном бреду никак не могу понять, приснился ли мне кошмар или все только начинается. Все воспоминания о прошлом, которое я пыталась забыть, всплыли на поверхность, а рядом стоит Борн, стоит и слушает. Я все ему рассказала. Даже такое, в чем не признавалась самой себе. То, что всегда хранилось под спудом и над чем у меня не было власти.
Тогда я не могла этого знать, но то, что я доверилась Борну, вероятно, спасло мне жизнь.
Кто я и откуда
Прежде все было иначе. Прежде у людей были дома, родители и школы. Города помещались в государствах, а в тех государствах имелись правительства. Люди путешествовали ради приключений и отдыха, а не ради выживания. Но к тому времени, когда я выросла, первоначальный смысл этих слов сделался дурной шуткой. Незаметно для нас скольжение стало свободным падением, а свободное падение закончилось адом, в котором мы варились как призраки в мире с привидениями.
Прежде, когда мне было лет восемь или девять, я хотела стать писательницей, во всяком случае, не беженкой. И не траппером. Не мусорщицей. Не убийцей. Мои тетрадки заполняла нескончаемая писанина. Стихи о том, как сильно я люблю море. Собственные переложения сказок. А также сцены из романов, которые я так и не закончила и уже не закончу. Борн вполне мог быть героем тех детских фантазий. Моим воображаемым другом.
Наверное, именно поэтому я и рассказала ему о своем прошлом даже то, что никогда не рассказывала Вику, так же как Вик не говорил со мной о картинке из телескопа, тайной истории города и биотехах-наутилусах. Хотя не исключено, в тот момент я готова была раскрыться перед кем угодно.
Я родилась на острове, который был уничтожен не войной или болезнью, а морем. Мой отец был политиком, членом совета, управлявшего крупнейшим островом архипелага. В свободное время он любил рыбачить и мастерить всякие штуки. Коллекционировал старинные морские карты и отыскивал в них ошибки. У него была лодка «Черепаший панцирь», которую он построил сам. Познакомившись с моей мамой, он часто приглашал ее на «плавучий пикник», увозя чуть ли не за горизонт.
– Должно быть, я ему доверяла, – поясняла мать, рассказывая мне эту историю. – Сильно доверяла, раз позволяла уплывать бог знает куда.
Моя мать тоже родилась на острове, однако ее предки приплыли сюда издалека, с самого материка. Когда мать с отцом поженились, вышел большой скандал: такого брака еще никогда здесь не случалось. Именно из-за того скандала я и получила свое имя, Рахиль: оно не принадлежало ни одному, ни другому роду. Являлось компромиссом.
Мама была детским врачом. Она легко улыбалась и смеялась, может быть, слишком легко, поскольку смеялась, даже когда волновалась или огорчалась. Я часто замечала, как отец внимательно смотрит на нее, очевидно пытаясь понять разницу. Мама обожала пряную кухню своих предков и любила клеить модельки кораблей. Она вечно подсмеивалась над моим отцом, который использовал ее модельки для строительства настоящих лодок. Делал полноразмерные образцы из зубочисток. Оба они любили читать, и я росла в окружении книг.
У нас было все, что нам хотелось, и даже больше. Мы хорошо знали, кто мы такие. Но поднимающегося моря нам было не остановить, окрестные островки, один за другим, исчезали в пучине. Прежде, стоя ночью на берегу, мы могли видеть их огни в подзорную трубу, а потом огни пропали. Что произошло, нам было прекрасно известно, но после этого мы убрали подзорную трубу подальше.
Когда мне исполнилось шесть, мы покинули остров, став беженцами. Я помню эту историю потому, что родители рассказали ее мне, когда я подросла. Они продолжали рассказывать мне истории, несмотря на то, что мы оставались беженцами, перебирающимися из лагеря в лагерь, из страны в страну, в попытке обогнать распадающийся мир. Вот только мир разваливался сразу везде.
Я мало что помнила о лагерях. Всепроникающая грязь, превращавшаяся в слякотную хлябь под ногами тысяч людей. Плотные тучи комаров, из-за которых приходилось всегда держать рот на замке. Невыносимая жара, сменявшаяся невыносимым же холодом. И повсеместная тенденция устраивать заборы и сторожевых собак куда лучше, чем тенты для беженцев. Новые бумаги, о которых нужно было хлопотать, старые бумаги, которых вечно оказывалось недостаточно. Помнила, как нам скармливали отходы производства биотехов, как перестали работать сотовые телефоны и все такое прочее. Постоянную пустоту и непреходящий голод. То, как постоянно простужалась и температурила. Людей снаружи и охранников, которые были такими же, как мы, и я не понимала, почему они – снаружи, а мы – внутри.