Бородавки святого Джона
Шрифт:
Андрей уснул и очнулся уже в сумерках. Болели голова, живот, ныли все мускулы. Андрей испугался – ему показалось, что он умирает. Умирать не хотелось, хотелось жить. Он вспомнил маму, представил, как она возится на кухне и в доме пахнет чем-то вкусным.
Он встал и пошел домой – в тепло, к маме. Об отце и не вспомнил. Конечно, через какое-то время Андрей понял, что происходило в спальне и как это называется – о, великое уличное воспитание! Сейчас об этом знают все…
Отец ушел от них через полгода. Все это время они почти не общались. Андрей ни разу не обратился к отцу, ни разу не посмотрел ему в глаза. Тот, в свою очередь, перестал замечать сына. Наталья Петровна сначала нарадоваться не могла на мир и покой в семье, а потом почувствовала неладное. Она
Их стало двое, и это была сила. Ненасильственное сопротивление режиму. И режим дрогнул. Отец ушел из дома, когда Андрей находился в школе. Ушел, не попрощавшись. Вечером мать сказала сыну, что папа теперь не будет с ними жить. И задержала руку на макушке Андрея. А он так и не сумел ответить себе на важный вопрос: видел его отец тогда или нет? Или догадался потом по каким-то тайным признакам, обладая звериным чутьем, что тайна его раскрыта? Неизвестно. И никто никогда не узнает истины. Да и неважно это теперь.
Андрей испытал тогда удивительное чувство освобождения. Дамоклов меч разоблачения и позора, висевший над ним целых полгода, исчез. Никто не будет показывать на него пальцем и, блудливо усмехаясь, объяснять, что он, Андрей, сын… этого… ну который… это самое… Но сны остались. Сны, в которых часто повторялся один и тот же сюжет. Андрей, голый, стоит за какой-то дверью и знает, что ему нужно оставить укрытие и выйти на улицу. Он умирает от ужаса, оттягивая момент появления на людях, предугадывая их дурное и жестокое любопытство, распяленные в хамской ухмылке рты, свист и улюлюканье. Страх быть обвиненным по ошибке, огульно, за неизвестно какие грехи, страх расплаты, покорная готовность, свесив голову, ответить, не протестуя, казалось, вошли в его кровь. Днем он подавлял страх, забывал о нем. Он забыл и об отце. Не хотел думать о нем и забыл. Но страх возвращался в снах. Не часто, правда, и впоследствии все реже…
Мама умерла три года назад от рака мочевого пузыря. До самого конца она держалась стойким оловянным солдатиком – ни жалоб, ни просьб, ни слез. Она лежала с белыми от боли глазами, прижав ладони к животу. А Андрей сходил с ума от бессилия и горя.
Был ли жив отец, следил ли за ними издалека – кто знает? Андрей с тех пор никогда его больше не видел. И на похоронах матери он не появился. Может, его и в живых уже нет…
Андрей, возвращаясь к «судьбоносной» сцене снова и снова, пришел к выводу, что тут не обошлось без его ангела-хранителя, который вызвал цепь событий, замкнувшуюся в спальне его родителей в четыре часа пополудни четвертого сентября. Ни раньше, ни позже. Сначала заболел учитель, потом отменили урок, так как не нашлось замены. Андрей отправился домой, а не в десяток других мест, что вполне могло случиться. А что бы с ним было, если бы не тот случай? Робкий, неуверенный в себе, закомплексованный подросток, безответно любящий отца… Кем бы он вырос?
«Все, что ни случается – к лучшему». К этому выводу он приходил всякий раз, рассматривая свое прошлое со всех сторон. И казалось ему, что есть некая рука, ведущая и подталкивающая его утлый плот в бурном житейском море. Охраняющая и спасающая…
– Как там Валерия Павловна? Как ей отдыхается?
Он вздрогнул от бодрого голоса шофера. Рука защитным движением непроизвольно дернулась к лицу.
– Отдыхает, – ответил он, и словно колючка впилась в сердце от двусмысленности ответа. – Отдыхает…
– Погода просто класс, – продолжал Михась. – Повезло ей, можно сказать.
– Да, хорошая погода, –
– Море еще теплое, наверное, – приставал шофер.
«Да отвяжись ты от меня!» – хотелось крикнуть ему.
Андрей испытывал боль, почти физическую от необходимости поддерживать пустопорожний разговор. Ему казалось, что дурацкие вопросы отвлекают его от каких-то важных мыслей, что ему крайне необходимо додумать до конца и понять нечто необходимое именно сейчас, чем раньше, тем лучше…
Во взгляде шофера, который он поймал в зеркале, мелькнула настороженность, удивление, как будто…
«Прекрати истерику! – приказал он себе. – Не думай об этом сейчас. Вечером…»
– Теплое… наверное, – выдавил он из себя. Мертворожденные слова повисли в воздухе.
Михась когда-то работал в полиции, потом ушел на вольные хлеба. Но милицейская выучка осталась. Он на всех так смотрит. Как мент. Себе на уме. Не лезет, не мельтешит перед хозяином, не холуйствует, за что и ценим. А ему, Андрею, нужно быть предельно осторожным, чтобы не выдать себя ни словом, ни взглядом. До возвращения… Лерки еще три недели. Три недели отводятся ему на поиски выхода, обдумывание ситуации, принятие решения. Главное – не выдать себя ничем. Чтобы потом, когда… начнется, никто не мог припомнить ничего странного и двусмысленного ни в его поведении, ни в словах…
День был, как день – напряженный и интересный. Он забылся в суете и работал, как всегда, с удовольствием.
Глава 3
ДЕЛО
У них было свое дело – издательский дом «Арт нуво». Полиграфическая продукция широкого профиля вмещала в себя все: от справочников и словарей до рождественских почтовых открыток и плакатов. Андрей генерировал идеи, отвечал за техническую базу и финансы. Валерия – Лерка – занималась художественным воплощением его идей, а также пиаром. Она принадлежала к породе никогда не взрослеющих женщин, любопытных, смеющихся, полных светлой радости жизни и передающих свою солнечную энергию окружающим. Если она ставила себе целью выбить деньги на очередную мужнину идею, остановить ее было невозможно. Очередной инвестор (или жертва) безропотно доставал кошелек и был не против отдать и жизнь в придачу. Противостоять ее напору, куражу, нахальству – пустой номер! Она напоминала Андрею быстрый неглубокий ручей, бегущий над разноцветными камешками. Свет, тень, свет, тень, быстрая игра, неверная и изменчивая. И тонкая, как спица, синяя стремительная стрекоза в воздухе.
Когда Валерия хватала собеседника за рукав, сияла на него радостными ореховыми глазищами, улыбаясь своей особой улыбкой, приглашающей в сообщники, корчила милые гримаски ребенка, пойманного с поличным у вазы с шоколадными конфетами – кто мог устоять? Она растормошила бы и мертвого.
– Лерка, смотри, побьют тебя когда-нибудь мужики, – говорил он жене, понаблюдав за ее «охмурежем» на очередном приеме.
– А я ничего и не обещала! – смеялась Лерка, встряхивая своими чудесными волосами цвета светлого меда.
Они с ней были не просто разные, они были полярные. Полюс северный и полюс южный. Андрей – осторожный, внимательный к мелочам, не принимающий ни одного решения без обсуждения со своим адвокатом. Валерия – авантюрная и быстрая, «шельмочка», как он называл ее. «Хочу все, и немедленно» было Леркиным девизом, с которым она вприпрыжку бежала по жизни.
Иногда Андрей спрашивал себя, что привлекло ее в таком сухаре, как он? Иногда ему приходило в голову, что при ее живом изменчивом характере у нее должны быть другие мужчины… Но он гнал от себя эти мысли. Он был ей верен, и ему не приходило в голову, что она может относиться к проблеме верности иначе, чем он. Андрей часто уезжал, особенно вначале. Он звонил ей, возвращаясь в гостиницу, довольно поздно – ее часто не бывало дома. «Не помню, – отмахивалась она потом от его вопросов, – в театре или ресторане, мало ли где. Какая разница? Ты что, не веришь мне? Я тебя люблю!» Она надувала губы, как капризный ребенок, и он таял. На том дело и кончалось.