Бородинское пробуждение
Шрифт:
Я знал эту историю после «тихого бала».
– И переписку в тайне пришлось держать. В почтовой канцелярии армии был человек, игравший плохую роль. Он все знал про меня, так и вынюхивал, письма мог распечатать…
Листов говорил медленно, тяжело дыша.
– Когда вы уехали за границу, наверное, помните – почту свою просили пересылать товарища. Когда он погиб, а ведь был он и моим другом, я подумал, что мне надо взять на себя переправу. Такая мысль и для других была естественной. Только адреса вашего я не знал, но писем на ваше имя не было… – Он снова замолк. – И вот новая мысль… Я подумал, если письма ко мне будут идти на ваше имя, то минуют глаз того человека. Словом, на имя Берестова я стал получать почту…
– От невесты?
– Да, от нее. От Наташи.
– Наташи? Наташей ее зовут?
– Чему вы удивились?
– Так, совпадение.
– Наташей ее зовут, – повторил Листов. – Я так привык в разговорах не называть ее имя, что, кажется, и вам первый раз говорю.
– Да, первый раз.
– Все боялся обмолвиться. Уж больно много любопытных. Так и жаждут услышать историю из первых уст… Скучаю по ней…
Лицо его жалостливо исказилось.
– Знал, что не уцелею. Затем и в деревню рвался, обвенчаться спешил. Думал, пускай хоть фамилию мою носит, имение ей достанется, какое-никакое… Сирота она, Берестов…
Странное подозрение зародилось во мне. Он получал письма на имя Берестова. От невесты. Ее зовут Наташей…
– Сердитесь на меня? – спросил Листов.
– За что?
– Именем вашим воспользовался. Но вы за границу уехали… Наташа знает о вас…
– Что она знает?
– Ах, это такая история! Когда-то в их роду был знакомый по имени Берестов.
– И он подарил медальон, – сказал я.
– Да, медальон! – воскликнул Листов. – Откуда вы знаете? Это ваш родственник?
– Возможно, – сказал я. – Кое-кто полагает, что это я сам.
– Но медальон старый. Единственное, что у нее осталось.
– А вы забыли басни о моем возрасте?
– Берестов! – Листов взял мою руку. – Я знаю, я чувствую – между нами какая-то связь… через Наташу, через прошлое…
«Возможно, и через будущее», – подумал я.
– У меня к вам одна просьба, голубчик. Если вдруг уцелеете, не забудьте о ней. Разыщите, помогите ей чем-нибудь. Она одна, совсем одна остается.
Он побледнел и закрыл глаза. Подбежал Лепихин.
– Сознание потерял, от боли. В ступню – это очень больно.
Я смотрел на Листова. Я думал: как же так, в чем ошибка? Значит, не мне письмо? Значит, та девушка не Наташа? То есть Наташа, но не моя? Все перепуталось, моя жизнь скрестилась с другой…
– К пушкам! – кричит Лепихин. – Колонны пошли! К пушкам, ребята!
Густым блестящим потоком двинулась кавалерия. Одна колонна направляется прямо к нам. Вьются штандарты, блестят кирасы и шлемы, лес черных султанов колышется на ветру.
– Ждем на картечь! – кричит Лепихин.
– Фальковский, – говорю я, подавая снаряд. – Это вы медальон добывали графу?
– Я, – говорит Фальковский.
– Польстились на мое имя? Не разобрались, что медальон старинный?
– Ждем, ждем еще, братцы! Пусть подойдут! – кричит Лепихин.
– Разобрались, отчего ж, – говорит Фальковский. – Но вы говорили, что медальон вашей кисти, а девушка на портрете ваша модель.
– И что же решили? Что мне сотня лет?
– Я ничего не решал. Такие раздумья в области графа. Он вами совсем очарован.
– Готовимся! – крикнул Лепихин.
Конница перешла на легкую рысь. У ручья они заберут вправо, там склон отлогий, значит, нужно их остановить у берега.
– Пли! – крикнул Лепихин.
Три пушки разом выплевывают рой свинцовой картечи, и та беспощадно врезается в голову конницы. Визг лошадей, сумятица.
– Заряжай! – бешено кричит Лепихин.
Мы заряжаем снова.
– Пли!
Новый выхлест картечи. Колонна отшатывается, топочет на месте. Третьим залпом мы увеличиваем гору упавших лошадей и всадников. Кавалерия откатывается и снова готовится к построению.
Лепихин вытирает мокрый лоб.
– Кабы знали, что нет здесь прикрытия, послали бы эскадрон врассыпную, и нам крышка. Саксонские кирасиры…
Колонна опять наступает, и мы делаем пять залпов, прежде чем кирасиры отходят снова.
– Эй! – кричит им Лепихин. – Так вас растак, черные крысы! Съели каши?
– Что вы ругаетесь, ваше благородие? – говорит фейерверкер. – Стражения дело святое, нельзя тут ругаться, бог накажет.
– Накажет? – говорит Лепихин. – Ха-ха! Куда же больше наказывать? Смерть предстоит!
– А за смертью еще чего будет, – серьезно говорит фейерверкер.
– Думаешь, будет? А ну как ты прав, дядя? Славно, ребята, славно! Скоро порубят нас в капусту! Смотрите, какие здоровяки!
– Да уж порубят, – соглашается фейерверкер.
– Фальковский, – говорит Лепихин, – душа! Вот уж не думал, что не уйдете.
– Говорил, сломаете голову.
– Ах, братцы! – восклицает Лепихин. – Вот где жаровня! Каждая струнка трепещет! Вы чувствуете? – Он втягивает воздух ноздрями. – Это запах времени!
– Запах пороха, – усмехается Фальковский.
– Бросьте, приятель! Это время, его поджаривают на сковородке! Скоро оно до дыр прогорит и – ах! – ухнем мы с вами в другие просторы!
– Да вы поэт, – говорит Фальковский.
Я подошел к Листову. Он пришел в сознание и пытался подняться.
– Лежите, лежите, – сказал я.
– Берестов, – проговорил он, – вы все-таки обещайте мне ее разыскать.
Я спросил:
– У нее темно-серые глаза? Иногда голубые?
– Да, как на том портрете.
– А делает она головой вот так, чтобы откинуть со лба волосы?
– Именно так. – Он встрепенулся: – Откуда вы знаете? Вы видели ее?
– Может быть. Когда-то, быть может, и видел…