Бостонцы
Шрифт:
Это признание само по себе было признанием факта, что продолжать в том же духе абсолютно бесполезно. Он опасался, что слишком увлекается теорией, и посетители действительно нередко заставали его читающим томик де Токвиля. Он много думал о социальных и экономических проблемах, формах правления и человеческом счастье. Но его идеи скорее снискали бы ему счастье в Миссисипи, чем в Нью-Йорке, хотя сам он едва ли мог придумать страну, где они могли бы принести ему выгоду. В конце концов, ему пришло в голову, что его мнения достаточно интересны и злободневны, чтобы попробовать зарабатывать ими на жизнь. Он всегда мечтал о славе, о публичном признании его идей. Но в его кабинете публики бывало немного, и он спрашивал себя, нужен ли ему вообще офис и не стоит ли открыть приём в библиотеке Астор, где он любил проводить свободное время за книгой. Он писал время от времени записки и воззвания, которые могли бы привлечь интерес редакторов периодических изданий. Если клиенты не идут, то, возможно, придут читатели. И он с огромным старанием произвёл на свет полдюжины статей, в которых, как ему казалось, расставил точки над «i» во всех вопросах, в которых только хотел, и отправил свои произведения властителям всех еженедельных и ежемесячных изданий. Все они были с благодарностью отклонены, и он был уже готов поверить, что его акцент был так же заметен на бумаге, как и в устной речи, как получил другое объяснение от одного из наиболее откровенных журналистов, имевшего связи в газете борцов за права меньшинств. Этот джентльмен указал ему, что всем его идеям триста лет, и, без сомнения, любой журнал шестнадцатого века с удовольствием опубликовал бы их. Это пролило свет на его собственные подозрения, что он придерживается непопулярных взглядов. Несговорчивый редактор был прав насчёт того, что он не шагает в ногу со временем, но ошибся в датах. Он появился на несколько веков раньше, чем должен был, и оказался не слишком старомодным, а, напротив, чересчур передовым мыслителем. Такое признание не спасло его от попытки податься в политику, как будто не было другого способа стать представителем своего округа, чем выборы. Люди в Миссисипи могли не захотеть голосовать за него, но где ещё он нашёл бы двадцать долларов на его периодические отношения с женщинами, которые и без того были крайне редкими?
Я не буду пытаться описать все нездоровые взгляды Бэзила Рэнсома, ибо уверен, что читатель сам догадается о них по ходу повествования, поскольку они то и дело шаловливо и остроумно проглядывают в речах молодого человека. Справедливо будет отметить лишь, что они по природе своей были скорее стоическими, и что, вследствие определённых размышлений, в социальных и политических вопросах он был реакционером. Я полагаю, он был очень тщеславен, потому что ему очень нравилось осуждать своё поколение. Он считал его болтливым, ворчливым, истеричным, плаксивым, полным ложных идей и нездоровых экстравагантных привычек, и связывающим понятие расплаты только с магазином. Он восхищался последними идеями Томаса Карлейля и с подозрением относился к посягательствам современной демократии. Я точно не знаю, как эти странные ереси укоренились в нём. У него была длинная родословная, идущая от роялистов и рыцарей, и временами им как будто завладевал дух какого-то достойного, но не слишком интеллектуального предка, этакого широколицего и длинноволосого воина, с более примитивными представлениями о мужестве, чем требует современное общество, и куда менее вариативными представлениями о человеческом счастье. Он любил свой род, преклонялся перед праотцами и искренне жалел своих будущих потомков. Говоря так, я отчасти, предаю его, ведь он никогда не говорил об этих своих чувствах. Хотя он и считал своё поколение излишне болтливым, как я уже упоминал, сам он любил поговорить не меньше других. Но он умел придержать свой язык, если это было более эффектно, и обычно делал так, когда чего-то не понимал. Он провёл много вечеров в пивном баре, сдержанно покуривая трубку. Это продолжалось так долго, что стало показателем кризиса – полного и острого осмысления его жизненной ситуации. Это был самый дешёвый из известных ему способов провести вечер. В этом конкретном заведении Schoppen была действительно большой, а пиво очень хорошим. И так как хозяин и большинство посетителей были немцами, и их язык был незнаком ему, он не участвовал ни в каких разговорах. Он смотрел на дым трубки и думал, думал так усердно, что ему начало казаться, что он исчерпал все возможные мысли. Когда он, наконец, решал уйти, он направлялся вниз по Третьей авеню, пока не достигал своего скромного жилища. Совсем недавно там у него была возможность развеяться. Маленькая актриса варьете, которая жила в том же доме, и с которой у него установились самые близкие отношения, обычно в это время ужинала после представления в комнате рядом со столовой, и он частенько заходил туда поболтать с ней. Но, к его величайшему сожалению, она недавно вышла замуж, и муж увёз её в свадебное путешествие, которое одновременно было гастролями. Поэтому он с тяжелым чувством направился в свою комнатку, где на расшатанном письменном столе в гостиной нашёл записку от миссис Луны. Не буду пересказывать её подробно, так как не смогу передать всей её прелести. Она упрекала его в пренебрежении и хотела знать, что с ним случилось. Неужели он стал такой важной персоной, которую заботят лишь судьбы мира? Она обвинила его в том, что он изменился, и поинтересовалась причиной его холодности. Не будет ли он любезен, по крайней мере, сказать ей, когда и чем она так обидела его? Она всегда считала, что они симпатизируют друг другу – ведь он так живо говорил об идеях, которых она сама придерживалась. Она любила умных людей, но сейчас рядом с ней не было ни одного. Она очень надеялась, что он зайдёт навестить её – как он делал это шесть месяцев назад – следующим вечером. И как бы сильно она ни согрешила перед ним, и как бы он сам ни изменился, она по-прежнему была его любящей кузиной Аделиной.
– Какого чёрта ей от меня надо на этот раз? – с этим несколько грубым восклицанием он отбросил послание своей кузины Аделины. Этот жест должен был означать, что он решил не придавать ему значения, однако на исходе следующего дня, он предстал перед ней. Он знал, что она хочет всё того же, что и год назад – чтобы он приглядывал за её собственностью и учил её сына. Тогда он по доброте душевной согласился, тронутый таким доверием, но этот эксперимент вскоре провалился. Все дела миссис Луны были в руках поверенной, которая очень хорошо следила за ними, и Рэнсом вскоре понял, что будет скорее помехой. Легкомыслие, с которым она подвергала его насмешкам со стороны законных опекунов её состояния, открыло ему глаза на некоторые опасности родственных связей. Тем не менее, он сказал себе, что может подрабатывать, уделяя час или два каждый день обучению её маленького сына. Но это тоже оказалось иллюзией. Рэнсому пришлось выделить для этого вечернее время. Он заканчивал работу в пять часов и занимался своим юным подопечным до самого ужина. После нескольких недель он был бы счастлив получить отставку. То, что малыш Ньютон был необыкновенным ребёнком, постоянно подчёркивала его мать, но по наблюдениям Рэнсома, он отличался лишь необыкновенным отсутствием качеств, способных вызвать привязанность учителя к ученику. Он был действительно невыносимым ребёнком и питал к латыни буквально физическую враждебность, которая проявлялась в яростных конвульсиях. Во время этих вспышек ярости он со злостью пинал всё и всех – и бедного «Рэнни», и свою мать, и миссис Эндрюс с миссис Стоддарт, и выдающихся римских мужей и саму вселенную, которой, лёжа на спине посреди ковра, демонстрировал свои активно мелькающие маленькие каблучки. Миссис Луна имела обыкновение присутствовать на их занятиях, и когда они подходили, а это так или иначе случалось каждый раз, к только что описанной мною стадии, она заступалась за своё взвинченное сокровище, напоминая Рэнсому, что всё это следствие высокой чувствительности. Она просила дать ребёнку немного отдохнуть, а остаток времени проводила за разговором с его наставником. Очень скоро ему стало казаться, что он не отрабатывает своего жалования. Кроме того, его не привлекали денежные отношения с женщиной, которая даже не брала на себя труд скрывать от него, что ей нравится, что он от неё зависит. Он отказался от преподавания и вздохнул с облегчением от смутного ощущения, что ему удалось избежать опасности. Он не мог бы точно сказать, в чём она заключалась, и испытывал сентиментальное и провинциальное уважение к женщинам, которые не позволяли ему даже в мыслях дать конкретное определение этой опасности. Он предпочитал обращаться с женщинами со старомодной галантностью и предупредительностью. Он считал их нежными и наивными созданиями, которых Провидение определило под защиту сильного пола. У него не вызывала сомнения идея, что при всех недостатках джентльмены с Юга славились своими рыцарскими манерами. Он был из тех, кто до сих пор мог произнести эти слова с абсолютно серьёзным лицом.
Это чувство не мешало ему считать, что женщины существенно уступают мужчинам, и он находил утомительным то, что они отказывались признать, сколько мужчины для них сделали. У него были весьма определённые представления об их месте в природе, в обществе, которое избавляло их от необходимости приносить кому бы то ни было вассальную клятву. Эту цену с готовностью платили благородные мужчины. Он признавал их права, которые состояли в праве требовать щедрости и нежности от сильного пола. Выражение подобных чувств было выгодно для обоих полов, и испытывать их было проще к женщинам, которые были добры и благодарны. Можно сказать, у него была более возвышенная концепция толерантности, чем у тех, кто желал видеть женщин среди законодателей. Когда я сказал, что он ненавидел активных и спорящих женщин и считал, что их мягкость и покорность были для мужчин вдохновением и поводом проявить себя с лучшей стороны, я описал состояние ума, который многие читатели, без сомнения, сочтут крайне незрелым. Однако оно помешало Бэзилу Рэнсому расставить точки над «i», как говорят французы, когда он постепенно осознал, что миссис Луна влюблена в него. Этот процесс начался задолго до того как он начал испытывать опасения. Он сразу понял, что она чрезвычайно фамильярная маленькая женщина – она быстрее, чем все, кого он знал, вступила с ним в отношения настолько близкие, насколько это было позволительно. Но так как он не считал её ни очень молодой, ни очень привлекательной, то не мог объяснить себе, почему ей пришло в голову выйти замуж – он не сомневался, что она хотела именно выйти замуж, – за безвестного и бедного миссисипца, которому нужно было вдобавок содержать женщин из его собственной семьи. Он не догадывался, что соответствовал тайному идеалу миссис Луны, которой нравилось поместное дворянство, даже не имеющее поместья, и которая всегда обожала мужчин с Юга. Своего родственника она считала хорошим, мужественным, меланхоличным и бескорыстным человеком, который согласится с её взглядами на общественные события, проблемы поколения и вульгарность современности. По тому, как он говорил, она видела, что он консерватор, и это же слово было написано на её собственном гербе. Она придерживалась этих взглядов из-за склада характера и одновременно в качестве реакции на экстремальные взгляды сестры, которые той привили какие-то ужасные люди. На самом же деле, Олив была выдающейся и проницательной женщиной, а Аделина представляла собой клубок противоречий и худшим её качеством была способность ошибаться в лучшую сторону. Она рассказывала Рэнсому об ущербности республик и о тревоге на лицах людей, которых она встречала, будучи за границей, об ужасных манерах продавцов и обслуги в той стране, о надежде, что «старые добрые семьи» всё-таки выстоят. Но он никогда не думал, что обсуждение подобных тем, которое в её устах выходило очень комичным, имело целью привести его к алтарю. Меньше всего он мог предположить, что она будет равнодушна к его нехватке средств, на которую он неоднократно намекал ей. Этот факт являлся плохим доказательством деликатности, и, напротив, заставлял её с удовольствием думать о том, что Ньютон, получил свою скромную долю наследства с условиями, которые доказывали, насколько дальновидным и великодушным был мистер Луна, так как он не включил в завещание ничего неприемлемого для неё, вроде вечного траура. В общем, так как, как я уже сказал, Ньютон имеет финансовую независимость, которая соответствует его характеру, а её доходов более чем достаточно даже для двоих, она может позволить себе роскошь завести мужа, который будет жить за её счёт. Бэзил Рэнсом не мог понять всего этого, но он всё же понимал, что миссис Луна не просто так пишет ему чуть ли не ежедневно записочки, в которых предлагает проехаться в парк в неурочные часы, и когда он говорит, что должен заниматься своим бизнесом, отвечает:
– Ах, чума на этот ваш бизнес! Я устала от этого слова – в Америке только о нём и говорят. Есть возможности обойтись и без бизнеса, если только вы согласитесь их принять.
Он редко отвечал на её записки, и ему крайне не нравилось, что, несмотря на свою любовь к формальностям и порядку, она ломилась в окно, если перед ней закрывали дверь. Поэтому он постепенно свёл свои визиты на нет. Когда я думаю о его привычке быть крайне вежливым и предупредительным с женщинами, я понимаю, что только очень серьёзные причины могли заставить его так холодно обойтись со своей не в меру дружелюбной кузиной. Тем не менее, когда он получил её укоризненное письмо, то после некоторых размышлений, сказал себе, что, возможно, был несправедлив и даже жесток, и легко поддавшись угрызениям совести, решил вновь наладить отношения.
Schoppen – кружка (нем)
Томас Карлейль (также Карлайл[1], англ. Thomas Carlyle, 1795—1881) — британский писатель, публицист, историк и философ шотландского происхождения, автор многотомных сочинений «Французская революция» (1837), «Герои, почитание героев и героическое в истории» (1841), «История жизни Фридриха II Прусского» (1858-65). Исповедовал романтический «культ героев» — исключительных личностей вроде Наполеона, которые своими делами исполняют божественное предначертание и двигают человечество вперёд, возвышаясь над толпой ограниченных обывателей. Известен также как один из блестящих стилистов викторианской эпохи.
Алексис де Токвиль (фр. Alexis-Charles-Henri Cl'erel de Tocqueville; 29 июля 1805, Париж, — 16 апреля 1859, Канны) — французский политический деятель, лидер консервативной Партии порядка, министр иностранных дел Франции (1849). Более всего известен как автор историко-политического трактата «Демократия в Америке» (2 тома, 1835, 1840), который называют «одновременно лучшей книгой о демократии и лучшей книгой об Америке».
table d'h^ote – табльдот, комплексный набор блюд, предлагаемый за установленную сумму
Глава 22
Когда он сел рядом с миссис Луной, в её маленькой задней гостиной, под лампой, он почувствовал, что уже намного спокойней, чем раньше, относится к тому давлению, которое она невольно оказывала на него. Прошло уже несколько месяцев, а он так и не приблизился к тому успеху, на который так надеялся. И он понял, что хотя это вовсе не так возвышенно и мужественно, как ему представлялось, но в конечном итоге, ему, похоже, придётся отступить, признав своё поражение. Миссис Луна как будто почувствовала что-то. Впервые в жизни она придержала свой язык. Она не закатила ему сцену, не потребовала объяснений, она приняла его так, будто они расстались только вчера, с налётом загадочной меланхолии. Возможно, она решила, что не добьётся от него того, на что надеялась, но сочла, что попытка остаться друзьями лучше, чем одиночество. Было похоже, что она хочет, чтобы он оценил её старания. Она была покорна и полна сочувствия, она ждала его, отодвинула экран, заслонявший огонь в камине, заметила, что он выглядит очень уставшим, и позвонила, чтобы принесли чай. Она не расспрашивала его о делах, не спрашивала, каковы его успехи. Его поразила эта сдержанность. Как будто она догадалась, почуяла своим неуловимым женским чутьём, что в профессиональном плане ему нечем похвастаться. Его простодушие не позволило усомниться в том, что она изменилась в лучшую сторону. Они сидели при мягком свете лампы, огонь в камине уютно потрескивал, все окружающие предметы выдавали прикосновение заботливой женской руки и тонкий вкус, а комната была прекрасно обставлена и украшена. Миссис Луна пожаловалась на то, что очень нелегко устроиться в Америке, но Рэнсом помнил, что такое же впечатление создалось у него в доме её сестры в Бостоне, и подумал, что у этих леди привычка жить в комфорте является семейной чертой. Зимним вечером здесь было лучше, чем в Немецкой пивной, у миссис Луны был превосходный чай, и сама хозяйка дома была почти так же мила, как актриса варьете. К исходу часа он чувствовал себя не то чтобы почти готовым жениться, но уже почти женатым. Ему грезились часы досуга, который для него заключался в изложении на бумаге мыслей о различных вопросах, с убедительностью, достойной стать выдающимся примером Южного красноречия. Ему доставило удовольствие подумать о том, что, если бы редакторы отказались печатать чьи-то произведения, этот кто-то мог бы без труда опубликовать их за свой счёт.
В какой-то момент он почти поверил в это. Миссис Луна была занята вязанием. Она сидела напротив него, по другую сторону от камина. Её белые руки делали резкое движение каждый раз, когда она захватывала петлю крючком, и её кольца сияли и вспыхивали в свете очага. Она сидела, склонив голову немного набок, открывая полную шею и подбородок, и её опущенные глаза, придававшие ей скромный вид, были сосредоточены на работе. На некоторое время воцарилась тишина, и Аделина, которая определённо изменилась в лучшую сторону, казалось, тоже чувствовала очарование этой тишины и не желала её нарушать. Бэзил Рэнсом был озадачен, и в то же время понимал, что дело тут нечисто. Он думал, – не это ли возможность получить лучшее от жизни? Он уже почти видел себя, чувствовал себя сидящим в этом кресле вечерами в будущем и читающим какую-нибудь интересную книгу в мягком свете лампы – у миссис Луны был талант создавать приятное освещение. Разве он не сможет так поступить, несмотря на преобладающие в современном обществе взгляды, и, взвесив все плюсы и опасности, не обращать внимания на неизбежную критику? Разве это не долг человека – жить в наиболее комфортных условиях из всех доступных? И чем дольше длилась тишина, чем дольше он обдумывал свой долг, тем больше убеждал себя, что законы нравственности требуют, чтобы он женился на миссис Луне. Она вдруг оторвала взгляд от вязания, их глаза встретились, и она улыбнулась. Он был почти уверен, что она догадалась, о чём он размышлял. Эта мысль поразила его внезапно, и поэтому он немного встревожился, когда миссис Луна сказала, как всегда, дружелюбно:
– Для меня нет ничего лучше зимним вечером, чем уютный t^ete-`a-t^ete при свете огня. Мы совсем как Дарби и Джоан. Как жаль, что чайник перестал петь!
Она произнесла эти слова с таким откровенным намёком, что он вздрогнул, – едва заметно, – но и этого было достаточно, чтобы развеять чары. И ему не осталось ничего, чем спросить в ответ, в этот самый момент, с холодным сдержанным любопытством, есть ли новости от её сестры, и как долго мисс Ченселлор собирается оставаться в Европе.