Бой под Талуканом
Шрифт:
Ну вот и все. Комбат по связи дал команду возвращаться (до этого в эфире было гробовое молчание), и рота тихо снялась с позиции, как будто нас тут и не было никогда. А интересно, чей это был кишлак? Афганский или пакистанский?.. Хотя пуштуны везде одинаковые.
Теперь главное – вернуться и не наскочить в тумане на какую-нибудь свою или «духовскую» засаду.
Возвращаемся очень долго, медленно и осторожно, офицеры всю дорогу шипят на солдат, чтобы не шумели и не гремели оружием и касками.
Выбрались под утро, уже на рассвете. Техника подъехала
Мы вернулись к началу завтрака. Головской со своей командой – Берендеем и Соловьем стояли возле полевой кухни и улыбались белозубыми, сытыми улыбками на широченных физиономиях.
– Берендей! Гони жратву, хватит оскаливаться, не видишь: промокли и замерзли, как собаки, – окликнул командира хозвзвода Бодунов.
– А если бы ты не бросил черпак, как последний дурак, то сидел возле кухни – сытым, обогретым. Поперся за приключениями, – принялся выговаривать толстяк-прапорщик нашему прапорщику, своему бывшему подчиненному.
– Если ты не начнешь шевелиться, я тебя в котел засуну и сам начну проводить раздачу еды!
– Пошел ты… В первую очередь кормлю командиров рот и отдельных взводов, замполитов – им на совещание. А ты постой в стороне, подожди своей очереди.
– Вот черт, дискриминация! Ну, погоди, Берендей! Будет и на моей улице праздник, назначат охранять взвод обеспечения – я тебя погоняю, буду стрелять из пулемета прямо над твоей толстой задницей.
– Игорек, ну не суетись! Дай людям покушать, а потом подойдешь отдельно, чайку попьем, поговорим. Не нагоняй волну! – И Берендей сыто рыгнул, почесывая волосатый круглый живот, выпирающий из-под тельняшки, и, разгладив усы, начал кормить офицеров.
Бодунов уловил тонкий намек на какую-то халяву и отошел в сторону.
Я присел рядом с усталым разведчиком, медленно жующим кусок хлеба с маслом и задумчиво катающим хлебный мякиш по столу. Грустный, потерянный, рассеянный взгляд. Николай в мыслях был явно где-то очень далеко отсюда.
– Коля, что случилось? – спросил я, слегка подталкивая лейтенанта.
– А? Что? М-м, я сегодня чуть не убил человека.
– Ну и что? В первый раз, что ли? Сколько их уже на твоем счету?
– Нет, ты, Ника, не понял, почти зарезал человека – нашего солдата. Как он оказался прямо передо мной? Саперы ушли метров на двести вперед, а я со взводом залег и наблюдаю в ночной бинокль за кишлаком. Вдалеке ковыряются саперы, кишлак спит, и вдруг вижу: прямо метрах в двухстах ползут два «духа». И ползут конкретно, один – на меня, а другой – в сторону саперов. Я шепчу в радиостанцию: «Сапер – „духи“, сапер – „духи“!» Понимаю: нужно что-то предпринять, стрелять нельзя: близко от кишлака, и не сумеют уйти ребята без потерь. Достал финку и пополз вперед, подрежу, думаю, обоих. Взял чуть правее и подкрадываюсь осторожно к ближайшему. А «дух» сидит как-то странно, наклонившись, спиной ко мне и что-то делает. Я занес над ним нож и потянул руку, чтоб зажать глотку, а он повернулся и поднимает на меня глаза… Свой! Славянин! Меня чуть инфаркт не хватил. Солдат как громко…, в общем, ты понял, вонь пошла. Я бы и сам, наверное, обделался.
– Коля, а если бы был не славянин, а какой-нибудь узбек или туркмен?
– Х-м, тогда, думаю, не сообразил бы сразу и не удержал руку с ножом. Я и так уже мышцы напряг для удара. Какая-то секунда спасла парня. У меня потом руки всю дорогу тряслись, Айзенберг пятьдесят граммов спирта дал, чтоб успокоиться, и промедол вколол, когда сюда пришли. Вот я такой сейчас и сижу заторможенный. Я самый счастливый сегодня человек, не взял грех на душу, отвел кто-то мою руку. Может, есть Бог на свете?..
Вновь комбат построил офицеров и принялся проводить воспитательную работу. Подорожник, словно двуликий Янус, был один в обоих лицах – и комбат, и замполит. Пока мы ночью ползали вдоль границы, он управлял ротами с КП батальона. Чувствовалось, что надвигается «гроза». Василий Иванович нервно прохаживался вдоль строя, крутил, теребил и разглаживал усы, от чего они стали торчать далеко в стороны, будто искусственные. Чистая, отутюженная форма, начищенные туфли, до синевы выбритые щеки, сиявшие румянцем, и даже запах какого-то одеколона.
Мы же представляли собой совсем жалкое зрелище. Лично у меня грязный маскхалат, перепачканный от ночного ползания, разваливающиеся стоптанные ботинки (я их взял на построение у сержанта), десятидневная щетина, пыльные и грязные всклоченные волосы на голове с торчащими во все стороны вихрами, «чернозем» под неподстриженными ногтями. Чистые – только лицо, шея и руки. За весь рейд ни разу не попали в полевую баню – не повезло. У других вид был не лучше.
– Товарищи офицеры! В каком вы виде? Это разве пример для подчиненных? Всем помыться, побриться, привести форму в порядок. Никто не удосужился перед построением ботинки почистить! Даю ровно час, затем снова проверяю. Да и личный состав одновременно привести в порядок.
– Чего это он? – спросил я у Шведова. – Белены, что ли, объелся? Бриться на боевых – самая плохая примета!
– Комбат попал под горячую руку Ошуева, тот на совещании орал, что батальон как сброд болтается по лагерю и позорит полк. Мол, получил орден и можно дурака валять? Пригрозил отпуск «бате» задержать, а ты ведь знаешь, какой наш Герой злопамятный. А у Иваныча уже путевка приобретена в Крым. А тут еще Артюхина нет, начальник штаба батальона – новичок, комбат за всех крутится. Вот вначале меня поимел и приводил в порядок, затем сам брился, а теперь за вас взялся.
– Игорь, ты – дуралей, мало тебе одной дырки в башке? Знаешь, верно, не хуже меня, что нельзя брить физиономию, покуда в полк не вернешься, тем более ты через полгода должен в Союз вернуться.
– Слушай, умник, иди-ка, бери лезвие и выполняй приказ, а я посмотрю, как ты откажешься. Шеф злой, словно раненый медведь, думаешь, ему было легко. Он, когда брился, почти рыдал, хотел выращенную бороду в Союз увезти.
Солдаты принялись бриться и чиститься, в очередь у одной бритвы становилось по десять человек, да им, собственно, и сбривать-то пока было нечего. Пять волосинок у Свекольникова, три у Колесникова, гладкие щеки у Тетрадзе. Вот только Зибоев и Мурзаилов мучались по полчаса со своей бурной растительностью.