Боярин
Шрифт:
Раскрыл я кошель, убедился, что рубин на месте.
– Слеза Аллаха, говоришь?
– Это я так, – покосился на меня Ильяс, – чтобы красивее было.
– Кровавая слеза у твоего бога.
Связал я его покрывалами покрепче, кляп из тряпок сделал да в рот ему забил, чтоб он до поры шум не поднял. Небось, когда дружок его в чувства придет, развяжет. Вышел из домины постылой и, таясь, словно тать, с базара невольничьего уйти поспешил.
На выходе сторож меня остановил.
– Уходишь? – спрашивает.
– Ухожу, – говорю.
– Да хранит тебя Аллах.
– Вот, – протянул я ему несколько золотых. – Это детям твоим на гостинцы.
Поблагодарил меня старик и показал, в какой стороне причал. Простились мы, и я по улочкам кривеньким побежал.
Добежал до пристани, смотрю – ладья на волнах качается. Спустили ее на воду, значит, поутру кто-то в путь дальний собирается. Мне это на руку. Выбраться из Булгара надобно, пока Ильяс тревогу не поднял, а там уж раздумывать будем, как мне до Итиля добираться.
А с реки ветер холодный, кажется, что всю душу выдует. Не позавидуешь кормчему, который добро на ладье остался охранять. Укутался он, возле рулевого весла прилег, дремать пытается, но разве в такой холодрыге уснешь? Вот и ворочается да ругается тихонько. Его товарищей не видать. Видно, где-то в граде, в тепле заночевали, а ему мерзни. Впрочем, он бы мне тоже не позавидовал, если бы увидел, как я донага раздеваюсь, одежу в узел тугой стягиваю да, ежась под ветром, в воду ледяную лезу.
Ну а мне, после зиндана, уже ничего не страшно. Знаю, что ежели Ильяс тревогу подымет, так мне еще хуже будет. Потому и поплыл.
Повезло мне. Добрался до ладьи, на весла влез, кое-как до борта дополз, ухватился окоченевшими пальцами за брус, тело одеревеневшее через него перекинул. Самого трясет, судорогой руки-ноги сводит, а я под помост влез, а там мешки мягкие плотно набиты. Я один скрюченными пальцами развязал, а в нем рухлядь мягкая – меха дорогие. Вот что, значит, купец из Булгара вывозит. Куда только? Так это я поутру узнаю. Если доживу, конечно, до утра.
Растер я тело, как смог, кровь разогнал, оделся да в рухлядь зарылся. Протрясло меня как следует, но отпустило. Даже согрелся немного среди шкур лисьих да куньих и подремать немного умудрился.
Уже перед тем как совсем уснуть, прошептал тихонечко:
– Слава тебе, Семаргл-Переплут, за то, что кормчему глаза отвел. Позволил мне незамеченным на ладью перебраться.
Это сейчас, спустя столько лет, я порой удивляюсь: как это мне удавалась из самого пекла неопаленным выскочить? А тогда об этом даже не думалось. Была цель. Было желание. Вот и летел я к цели, словно стрела, умелой рукой пущенная. Казалось, что встань передо мной гора высотой до небес или пропасть бездонная, все одно не заметил бы препятствий этих на пути своем. Перемахнул бы и дальше полетел.
«Нельзя… невозможно» – эти слова уже потом ко мне пришли, а в тот миг я о них и не вспомнил даже. Лишь одно меня вперед двигало, одно за собой тянуло, чувствовал я себя виноватым сильно перед женой своей. Перед собой оправдаться сил не было. Если бы тогда в заснеженном лесу и после – в светелке вышгородской – я слабины бы не дал да на тело Ольгино, молодое, сильное, зовущее, не соблазнился, разве позволил бы я Любавушке моей в полон попасть? Виноват я. Со всех сторон виноват. И жизнь «если бы» не признает…
Вот и старался я вину свою загладить.
Меня гром разбудил. Тяжелый раскат вспыхнул в моей голове и дрожью отозвался в теле. Я постарался зарыться как можно глубже в меха, чтобы хоть на мгновение продлить внезапно прерванный сон. Какое там! Даже здесь, под кучей пахнущих кислым шкур, гром пробивался ко мне, прогоняя остатки грез. Странный гром. Частый. Словно решил Перун от какой-то неведомой радости в бубен постучать. Только бубен у него огромный, в целое небо размером. Бьет в него Громовержец, а Сварожичи под этот ритм разухабистый приплясывают.
Вот только откуда грому-то так рано взяться? До первых гроз весенних еще не близко. Только лед с рек сошел, земля еще стылая, а вода ледяная. С чего гроза-то?
Когда вспомнил, где я и как очутился здесь, понял, что это не гром вовсе. Вот тогда совсем проснулся. Поморщился от барабанного стука и наружу из шкур полез. А барабанщик бьет ладно, и в ритм его уханию скрипят весла в укрепах. Спешат куда-то ладейщики, потому и часто громыхает над студеной рекой. А куда спешат? Вот и узнаем сейчас.
Выбрался я из-под помоста на свет Божий. Глаза на солнышко весеннее прищурил. А барабанщик вдруг с лада сбился, закричал гортанно, руками замахал. И гребцы весла побросали, на ноги вскочили. От такой прыти людской закачалась ладья, едва бортами реку не зачерпнула. Видно, решили ладейщики, что демон неведомый из Нави вырвался да на их суденышко утлое набросился. Загалдели, за оружием потянулись. Несдобровать бы мне, если бы я руки кверху не поднял да не закричал:
– Помогите, люди добрые! Не от хорошей жизни я к вам на ладью забрался!
Глаза-то прищурены, считай, что и не вижу ничего, только слышу, как притихли они. Ждут чего-то.
– Это что за невидаль такая? – кто-то по-булгарски спрашивает.
– Человек я, – отвечаю, а сам веки тру, чтоб быстрее к свету привыкнуть.
– Разбойник?! – разглядел я, кто это ко мне с расспросами пристает.
Мужик невысокий, волосами и бородой курчавой черен. Брови густые на переносице срослись, глаза с прищуром и кожа на щеках смуглая. Нос орлиный, а в усах проседь. Одет небогато, но ладно. И корзно на нем добротное, и сапоги справные. По всему видно, что он у них за главного. Вот к нему я в ноги и кинулся: