Боярские дворы
Шрифт:
Неслучайно в здании Пролеткульта ставят спектакли Сергей Эйзенштейн и Всеволод Мейерхольд, выступает на диспутах Владимир Маяковский. Неслучайно и то, что с окончанием НЭПа, в 1928 году, морозовский особняк переходит к дипломатическим представителям. С 1954 по 1958 год в нем находится не менее закрытое учреждение – так называемый ВОКС (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей), с 31 марта 1959-го Дом дружбы с народами зарубежных стран. Имена и годы остались неотмеченными на его стенах, как, впрочем, и то обстоятельство, что до появления морозовского „Мавританского замка“ располагался на этом участке знаменитый цирк Гине и одно время антреприза художника Московской конторы императорских театров И. Е. Гринева „Скоморох“, пытавшаяся восстановить представления церковного театра XVII века, в частности „Пещное
Наконец, в помещении цирка Гине давал в 1880-х годах первые общедоступные концерты профессор-пианист В. И. Сафонов от имени только что образованной Московской консерватории. Как не хватает нам, сегодняшним, этой простой и повседневной памяти, чтобы почувствовать себя частью единого постоянно стремящегося вперед потока культуры! И разве не важно для нашей памяти, что шереметевские дома до самого Октябрьского переворота продолжали оставаться собственностью членов и прямых потомков все той же семьи: № 6 – графа Александра Дмитриевича, а № 8 – графа Сергея Дмитриевича Шереметевым, ни при каких финансовых катаклизмах не хотевших расставаться с родовыми гнездами. Если первый жизненной активностью не отличался, второй, наоборот, имел чин обер-егермейстера Двора, входил в совет Российского общества сельскохозяйственного птицеводства, Московского дворянского института имени императора Александра III, Московского епархиального училища и был самым деятельным членом Комитета по устройству в Москве Музея 1812 года.
Многочисленные фотографии начала XX века позволяют увидеть, насколько изменилась Воздвиженка – когда-то улица сплошных особняков дворцового типа и церквей, согласно московской градостроительной традиции, составлявших вертикальные доминанты всех улиц, ближних и дальних городских перспектив. Со стороны Кремля Воздвиженку замыкал храм Николы в Сапожке. На нарышкинской усадьбе возвышался огромный и очень нарядный храм Ирины с отдельно стоящей звонницей. Подобное посвящение церкви было связано с тем, что имя Ирины носила мать супруги царя Михаила Федоровича, царицы Евдокии Лукьяновны Стрешневой. Ириной окрестили и первого ребенка царской четы – царевну Ирину Михайловну, которую отец так хотел отдать за датского королевича.
В конце улицы ансамбль Крестовоздвиженского монастыря корреспондировал с как бы замыкавшей улицу церковью Бориса и Глеба. В первоначальном своем виде Арбат-Воздвиженка как бы упиралась в стены Белого города, ломалась почти под прямым углом и вместе с Калашным и Малым Кисловским переулками уходила в Арбатские ворота, оставляя церковь Бориса и Глеба по левой руке.
Одобренный Екатериной II план реконструкции Москвы включал замену подлежавшей разборке стены Белого города бульварами. Арбатские ворота оказались последними по времени сноса – конец 1790-х годов, когда и смогла образоваться собственно Арбатская площадь.
Мастер из Джульфы
Сомнений не оставалось. Посольство в Константинополь должно было ехать. Переговоры с Оттоманской Портой становились неизбежными перед лицом год от года возраставших притязаний турецкого султана.
Впрочем, на этот раз кроме обычного дипломатического розыгрыша, который предстояло провести одному из самых талантливых дипломатов времен Алексея Михайловича – боярину Ордину-Нащокину, посольство могло рассчитывать и на очень существенную помощь скрытых союзников. Могущественная торговая компания купцов из Новой Джульфы, в окрестностях персидской столицы, обращалась к своим соотечественникам-армянам, жившим под властью султана, всеми доступными им средствами содействовать успеху русских дипломатов. Да и как могло быть иначе, когда на московского царя – единственного – возлагалась надежда, что он поможет в освобождении давно потерявшей независимость и разделенной на части Армении.
И вот старательнейшим образом подготовленное посольство готово тронуться в путь. Огромный караван снабжен необходимыми грамотами и документами, подарками, снаряжением, охраной. Время не терпит, но, оказывается, все может подождать, пока главный переводчик и правая рука посла Василий Даудов отвезет и представит
Да-да, всего-навсего живописца, которых и без того было вполне достаточно в штате Оружейной палаты. Необычная поездка в Преображенское, где жил летним временем Алексей Михайлович, и – вещь уж и вовсе необъяснимая! – трехмесячное пребывание Салтанова в Преображенском. Без малейших отметок в делах Посольского приказа, без распоряжений по Оружейной палате, которой подчинялись все царские художники.
Салтанов работал – вне всякого сомнения. Работа его устраивала царя – и здесь не может быть двух мнений. Разве мало того, что корм и питье отпускаются Салтанову с Кормового царского двора, а по возвращении из Преображенского в Москву художник получает право на самое почетное, никогда не достававшееся его собратьям-художникам жилье – в Китай-городе, на Посольской улице, на дворе, которым пользовался для своих подопечных именно Посольский приказ. А когда через полгода вспыхивает на этом дворе пожар, Салтанову выдается „на пожарное разорение“ втрое больше денег, чем любому из царских жалованных живописцев.
Как же завидовал этим привилегиям прославленный Симон Ушаков! Особенно двору – удобному для жилья, тем более для живописной работы и размещения целой школы. Неслучайно до передачи его Салтанову существовала здесь школа кружевных дел государева мастера Федора Воробьева. И дом-то был на высоком каменном подклете, с каменным крыльцом, рубленый и под драничной крышей, а в доме три большие палаты с муравлеными печами, забранными стеклом оконницами, отдельной кухней – „стряпущей“ – и просторной баней прямо в подклете. На дворе к услугам хозяина – три жилых новеньких избы, конюшня с высоким сеновалом, навес для саней и повозок. В саду – разные сорта особенно любимой москвичами смородины, а для удобства – через весь двор наведенные от грязи деревянные мостки, не говоря о „частоколе толстом сосновом на иглах“. Такому хозяйству легко позавидовал бы и иной боярский сын. Симон Ушаков хлопотал о нем еще до появления Салтанова, но получил лишь после того, как „иноземец Кизилбашския земли“ отстроил себе собственный двор. Не поскупился Алексей Михайлович и с „кормовой дачей“ для Салтанова. Десять ведер вина дворянского, ведро вина двойного, полведра „романеи“, полведра „ренского“, десять ведер меду, пятнадцать ведер пива, не считая нескольких штук белуги, осетрины да разных „свежих рыб“ и хорошего веса пшеничной муки, – так дарили только послов. Но, может быть, Салтанов и не был в глазах царя простым художником, хотя позднее, в связи с поступлением на царскую службу, ему и будет предписано „выучить своему мастерству из русских людей учеников впредь для ево государевых живописных дел“.
С. Лопуцкий. Царь Алексей Михайлович. XVII в.
Фамилии – конечно же они повторялись. Не могли не повторяться в городе, насчитывавшем в то время больше двухсот тысяч человек. Знала Москва и Салтановых. В 1649 году за Москвой-рекой, у Пятницкой улицы, в приходе Черниговских мучеников Михаила и Федора покупает себе у вдовой попадьи двор „новокрещен“ Салтанов Иван. Простой однофамилец? Если бы спустя тридцать лет не владела тем же двором вдова „новокрещена“ Наталья, у которой жил московский дворянин Самойла Блудов, приходившийся и племянником покойному, и прямым родственником вновь приехавшему Салтанову Богдану. Выходит, чужой для художника Москва не была. Больше того: знакомо было царю и его собственное имя.
Армянская земля потеряла свою независимость. Бороться за нее с оружием в руках у народа не было сил. Зато существовала иная возможность, требовавшая не меньшей самоотверженности, настойчивости, изворотливости и дипломатических способностей. Вернуть самостоятельность родной земле с помощью иноземных сил, расчета на чужие интересы и выгоду. Оказавшиеся под властью иранского шаха и насильственно вывезенные с родины купцы из Новой Джульфы – предместья персидской столицы Исфагани – выискивали, и как же удачно, эти пути. Под прикрытием обыкновенных торговых дел куда как удобно и незаметно было заниматься делами политическими. В Москве же у армян и вовсе рано появляются свои постоянные ходатаи.