«Боярское царство». Тайна смерти Петра II

Алексеева Адель Ивановна

Катерина долго не спала, наконец, согревшись, съёжившись, задремала — и тут в дремотном полусне раздался такой шум и треск, что она, озираясь по сторонам, вскочила: «Господи, помилуй!» Крикнула Палашку. Перед ней, напротив, на освещённой луной стене, где висел портрет мужа-императора, предстало пустое место! И Катерина грохнулась об пол.

Весь тот день она валялась в постели сама не своя. Знала, что завтрашним днём у брата Ивана свадьба с этой Наташкой. Вроде умна, да только к чему она? В доме станет тесно, Иван голосистый, семья у них ссорная — благо Наташка тихая…

Наступила новая

ночь, и опять в окно пялилась луна, белая, полубезумная, серебристая — хоть бы одно облачко! И опять Катерина не могла уснуть, а когда сон сморил её — снова раздался грохот. Неужто муж её «является»? Не желает, чтобы была она покойна и выносила младенца, наследника?..

Утро началось с криков и пощёчин — княжна расходилась так, что её не могла унять даже мать Прасковья Юрьевна. Портрет императора велела вынести в другую комнату, чтоб его тут не было.

Весь день, до возвращения брата с женой из церкви (сама Катерина туда не пошла, сославшись на хворобу), разбирали её досада и злость. Вспоминала Миллюзимо, который — ну-ка подумать! — являлся к ним, только она не показалась в окне, соблюла честь… А ведь могла вернуть любимого, но не позволила! Теперь она вдова и императрица и ждёт наследника…

У кого свадьбы многолюдные, шумные, с великими застольями, с песнями-плясками, шутками-таратуями, скоморохами, у кого на венчании — толпа сродников, ждущих молодых из-под аналоя, а тут от невестиной стороны только две старушки, дальние родственницы, ни братьев, ни сестёр… Радость, настоянная на горечи, вино, перемешанное со слезами, вместо мёда полынь — вот что было венчание Шереметевой и князя Долгорукого.

Истинно — Горенки от слова «горе». Здесь прощались перед дальней дорогой в ссылку. А в этот день 8 апреля 1730 года, лишь ступила невеста на крыльцо, выйдя из церкви, старушки, сродницы её, откланялись, и отправилась она одна-одинёшенька к новым родичам в дом. Каково-то встретят? Полюбится ли им, полюбятся ли ей они?..

Нерадостная свадьба

Встретили, как полагается, хлебом-солью. Рюмки поднесли на пуховых подушках, выпили — и оземь! Усадили за стол, полный яств. Улыбались сёстры, шумно угощались младшие братья — Александр, Николай, Алексей. Но отчего-то над Натальей Борисовной как бы витало невидимое тёмное облако.

Свёкор был рассеянный, о чём-то тихо переговаривался со своей Прасковьей Юрьевной. И отчего-то не было за столом Катерины — она сказалась больной, не желала никого видеть. Что приключилось, Наталье не сказывали, а спросить нельзя, не положено. Свекровь глядела на невестку ласково, но угощала за столом всё больше сына: «Ешь, Купита, любимое яство твоё…» Имя это его домашнее покоробило Наталью, но виду она не подала.

Единый ей был свет в окошке теперь — муж Иван Алексеевич. Он сидел в задумчивости, не выпуская её руки из своей. А потом вдруг вскинул голову, живым огнём сверкнули глаза, и проговорил:

— Знайте: спасительница моя единственная — Натальюшка! Прошу любить и жаловать… Дороже её нет никого. — И опять опустил голову. А затем взял гусли и запел-запричитал грустно-весёлое:

Беспечальна мати меня породила, гребешком

кудрецы расчёсывала, драгими порты меня одеяла, и отошед под ручку посмотрела: хорошо ли моё чадо во драгих портах? А в драгих портах чаду и цены нет!..

Опустилась ночь. Окна занавешены. Перины приготовлены. Молодые вступили в опочивальню. И никто, кроме месяца молодого, народившегося, туда не заглядывал, лишь ему ведомо, как отчаянно ласкал князь жену, как настойчивы были умелые его руки, а поцелуи маленького пухлого рта — как следы лепестков на её теле… Чуть не три дня не выпускал робкую жену из опочивальни…

Катерина так и не явилась к столу.

Палашка не отходила от неё. Тихо сидела в уголке с виноватым лицом, готовая вскочить на голос княжны. Но та молчала, а потом даже прогнала служанку.

Ночью опять во всю мочь вызвездилась луна. Болело и ныло внутри, смятенный сонм чувств разрывал Катерину. К утру стали смежаться её чёрные очи, но тут — что за дьявол? — раздался стук. Четыре раза — тук-тук-тук-тук!.. Словно костяными пальцами кто-то размеренно стучал — в потолок, в дверь, в стену?..

Больная позвала матушку — и!.. Всё и свершилось…

Весть та в скором времени донеслась до Тайной канцелярии — и человек с ослиными ушами явился к Бирону, сообщил, что наследника более нету…

Сказывали, будто у фаворита разговор был с ушастым.

— Что у Долгоруких ещё делается? — спросил вежливый герцог.

— Восьмого венчается Иван Алексеевич с Шереметевой.

— Восьмого?.. Три дня им дать, а после… Одиннадцатого числа подать бумагу царскую… Иди.

А далее события развивались стремительно. Восьмого апреля состоялась печальная свадьба, на которую никто из сродников Наташи не явился, а потом — всех в ссылку…

От лёгкого шереметевского сердца

С третьего дня молодым положено навещать родственников своих, близких и дальних. В первую очередь молодожёны отправились к дяде Сергею Григорьевичу. Надев бледно-зелёное в полоску шёлковое платье, вплетя в волосы жемчужную нитку, накинув мантилью на беличьем меху, вышла Наталья Борисовна в гостиную. Слуга князя едва успел застегнуть все пуговицы на немецком кафтане — было их множество, целых двадцать.

Заложили коляску, сели. Братья и сёстры вышли на крыльцо проводить, даже Катерина появилась — изменившаяся, похудевшая, с тёмными кругами под глазами.

Вдруг на дороге затарахтело — кто и к кому? Не иначе к ним… Старый князь, который был в постоянной тревоге, сразу узнал чиновника из Сената. Пробормотал что-то насчёт ищеек Остермана и обмяк. Прасковья Юрьевна где стояла, там и села.

Чиновник протянул князю пакет, тот расписался, и карета повернула назад. Алексей Григорьевич с ненавистью поглядел вслед чёрному посланнику и разорвал конверт.

Его обступили. Но князь читал молча. Все ждали — он лишь повторил побледневшими губами: «…отравляться в дальние деревни… в ссылку до особого распоряжения…»