Боярыня Морозова
Шрифт:
Уход Никона
Во время приема грузинского царя Теймураза Давидовича случилось малое происшествие, имевшее последствия невообразимые и до того громкие, что о них не забыли через триста пятьдесят лет и не забудут, покуда есть русская история, русские люди, православная Христова вера.
Во время прохода грузинского царя из Золотой палаты в Грановитую на пир окольничий Богдан Хитрово тронул палкой князя Дмитрия Мещерского – больно высунулся из толпы.
– Чего толкаешься, Богдан Матвеевич! – закричал
– Кто ты есть? – спросил Хитрово.
– Я – патриарший человек!
– Не больно дорожись патриархом! – укорил князя окольничий и хлопнул по лбу палкой. Шишка так и вспучилась.
Никон потребовал выдать Хитрово Мещерскому. Царь написал записку патриарху: «Все разберу и устрою по справедливости. Не за столом же мне суд творить, перед гостем срамиться».
Никон затаил обиду.
Грузинского царя отпустили домой в сентябре. Он просил послать в Кахетию тридцать тысяч конницы. Ему бояре отвечали:
– Великий государь рад бы тебя пожаловать, но у самого большая война. Лишнего полка днем с огнем не сыщешь.
– Воля его царского величества, – хмурился Теймураз Давидович. – Чаял я к себе государевой милости и обороны, для того сюда и приехал, а царь отпускает меня ни с чем.
– Как-нибудь проживи теперь в своей земле, а потом великий государь пришлет рать. Будь надежен без всякого сомнения!
– Коли сам я ныне милости не упросил и помощи никакой не получил, то впредь заочно ждать нечего.
Бояре снова вздыхали, руками разводили.
Цари друг друга плохо слушают, не желал Теймураз Давидович понять, что Россия несла бремя для иных государств непосильное, однако несла. Сразу две войны мыкать с великими государствами, с генералами учеными, с воинами, в солдатских премудростях наторелыми, – пропащее дело, неумное. Алексей Михайлович про то знал и на прежних своих советников обижался, как дитя. На себя только не умел обидеться. Мало кто умеет.
8 июля вся Великая Россия празднует Казанскую. Патриарх Никон служил в Казанском соборе, построенном спасителем России князем Дмитрием Михайловичем Пожарским. На клиросах поставил два лучших хора: один из малороссов Андроникова монастыря, другой – московский, из лучших голосов. Хотел, чтоб хоры, стараясь друг перед другом, порадовали государя. Проповедь приготовил со словами яко гром, да такой гром, чтоб раскаты в веках громыхивали: о ратной красе русских воевод, о победах во все времена, о том, что святые русские рати не с врагами бьются, но с Сатаной, у Бога надежды и в последние времена будут среди небесного воинства.
Не сказал того слова Никон народу, не снизошел. Вдохновение грудь распирало не овец ради. Святейшему нужен был всего-то один слушатель, один прихожанин, а тот прихожанин на службу не пришел. Трижды был зван: на крестный ход, на обедню, на вечерню. Не пришел.
От такой царской прохлады Никон стал болен. Душевная немощь рухнула на него, как падает вдруг подточенная подземными водами каменная стена. То была минутная слабость, но Никон поддался ей. С наслаждением нянчил мнимое уничижение свое. Весь следующий день он пролежал в постели, но царь спросить о здоровье никого не прислал. Может, и не ведал о патриаршей хвори. Никон не снизошел подсказать келейникам, чтоб не таили его болезнь.
Злая осада подвигнула угнетенного обидами припомнить все свои великие и малые услуги, оказанные царю, царице, царскому семейству, царству, православию, всему народу русскому.
И видел он себя пятиглавым храмом, стены которого уходили в облака, купола же сияли на весь Божий мир, как пять денниц.
«Господи! Господи! Неужто неразумные ради зависти и гордыни готовы развалить столь великое здание, созданное промыслом Божиим, – терзал на себе терновый венец мученика святейший. – Ведь я же не своей волей возведен в патриархи и государи! Не царского рода, не боярского – мордва, крестьянская кость».
Не сдерживался святейший, иное, приходящее на ум, криком кричал от великого негодования на царя-дурака, на боярскую мерзость – эти только о местах думают, как бы хоть на одну задницу да передвинуться к престолу ближе, – на тварь дьяческую, продажную. Зубами скрипел, пребывал в стенаниях и метаниях.
И вдруг успокоился, словно пронесло бурю и нет ее. Кликнул келейника дьякона Иову:
– Приготовь на завтра и в Успенский собор принеси простую монашескую рясу. – И прибавил вдогонку: – Поди купи поповскую клюку, какая будет похуже.
Приказывал, но ничего явно не задумывал, в слове запечатлеться не позволял.
И настало утро 10 июля. В этот день Русская церковь празднует Положение честной ризы Господней в Москве, молодой совсем праздник, Романовым угодный. В 1625 году персидский падишах Аббас I прислал ризу Иисуса Христа в подарок царю Михаилу, с той поры знаменитое пришествие чествовали особой службой.
Никон с терпеливым смирением послал перед заутреней дьякона Иову известить государя о службе в Успенском соборе. В храме было сиротливо. Успенский ли это собор, коли ни царя, ни бояр – одно простолюдье. Никон медлил начинать службу, сидел в алтаре, положа руки на колени и чуть склонив набок голову, может, и вздремывал.
Наконец громкие шаги через собор, трепет всколебленных движением язычков свечей. Никон этого не мог видеть, но он именно теперь встал и вышел к краю солеи. Посланец царя князь Юрий Иванович Ромодановский встал перед ним и сказал громко, заставляя патриарха страдать от этого громогласия:
– Царское величество гневен на тебя и сего ради к заутрене не придет. Ко святой литургии ожидать не повелел. Ты царским величеством пренебрегал еси, пишешься великим государем, а у нас един есть великий государь – царь.