Бойцы моей земли (Встречи и раздумья)
Шрифт:
Нет, «Сельская хроника» Твардовского дышала не умиротворенностью и нравственным покоем, а нравственным здоровьем, без которого невозможно представить и Василия Теркина. Александр Макаров очень верно подметил, что суровые годы испытаний помогли автору углубить счастливо найденный характер героя. Но ведь характер–то этот подготовила не только «Фронтовая хроника», но и «Сельская хроника», автор которой жадно всматривался в новь деревенской жизни. Нам легко представить сельского парня Васю Теркина в кругу печника Ивушки, деда Данилы и других любимых довоенных персонажей поэта. Именно эта среда и породила Теркина. Какой душевностью веет в его воспоминаниях от слов «мой родимый
В моей памяти всплывают далекий казачий городок Урюпинск, сорок второй год, два моих горячих товарища, наши юношеские споры в затемненном парке под нарастающий гул нацистских бомбардировщиков. Мы спорили о Есенине и Твардовском. Мои друзья доказывали мне, что вот Сергей Есенин — тот любил правду, а Твардовский в сельских стихах — «приукрашивал». Я не меньше их любил Есенина, но яро отстаивал любимые стихи из «Сельской хроники», которую почти всю помнил наизусть.
Не знаю, где теперь эти два моих урюпинских товарища. Они были на год старше меня, им довелось защищать Сталинград. Но если хоть один из них остался жив — уверен: он всей душой полюбил «Василия Теркина», лучшую, правдивейшую книгу о войне «не ради славы — ради жизни на земле». В какой же поэме, кроме пушкинского «Евгения Онегина», с такой захватывающей искренностью нарисован автопортрет поэта? Автор «Теркина» передает свои сокровенные надежды и тревоги.
Помню, как читал и перечитывал эти строчки в холодной библиотеке артиллерийского училища.
Я дрожу от боли острой, Злобы горькой и святой. Мать, отец, родные сестры У меня за той чертой. Я стонать от боли вправе И кричать с тоски клятой: То, что я всем сердцем славил И любил, — за той чертой.За оледеневшими стенками не было видно угрюмой уральской тайги, зато явственно виделся летний день на довоенной Смоленщине, куда меня перенесла волшебная сила поэзии. И я, полуголодный, стриженый семнадцатилетний парнишка в курсантских погонах, хмелел от живительной музыки стиха, боли за свой степной оккупированный городок и веры, что все мы, если останемся живы, еще побываем в своих освобожденных местах.
Что там, где она, Россия, По какой рубеж своя?Это властный голос совести не только Теркина, но и всего нашего поколения. Из самой глубины души вырвались искренние, непоказные слова:
Мне не надо, братцы, ордена, Мне слава не нужна, А нужна, больна мне Родина, Родная сторона!Как–то армянский поэт Севак сказал мне:
— Твардовский не просто поэт. Он писатель!
Этим он хотел подчеркнуть, что Твардовский — мастер самобытных характеров. Такое поэтам удается редко. И Никита Моргунок и Василий Теркин — типы своей эпохи. Поэтому–то произведения Александра Твардовского и читают миллионы.
Одновременно с «Теркиным» автор работал над лирической поэмой «Дом у дороги». Это горькая, правдивая вещь. Некоторые критики пытались поставить
Да потому, что они сверкают не одной какой–нибудь гранью, а всеми гранями самобытного таланта Твардовского. В последующих же поэмах верно схвачено настроение, но нет характеров героев. А ведь умение лепить живые человеческие характеры, это драгоценное качество, унаследованное поэтом от русских классиков, не менее сильная его сторона, чем глубокий, пронзительный лиризм.
Властная и горькая мощь лиризма чувствуется в стихотворении «Я убит подо Ржевом» и в наиболее сильных главах поэмы «За далью — даль», хотя бы в «Двух кузнецах».
Мне с той поры в привычку стали Дутья тугой, бодрящий рев, Тревожный свет кипящей стали И под ударом взрыв паров. И садкий бой кувалды древней, Что с горделивою тоской Звенела там в глуши деревни, Как отзвук славы заводской…Эти строки кованы любящим сердцем сына кузнеца. Здесь и первые детские впечатления, и рельефная зримость рисунка, и большое обобщение, и захватывающий ритм труда, на котором держится белый свет.
Помнится, в тридцатые годы из черной тарелки репродуктора доносились живые, то усмешливые, то грустные стихи раннего Александра Твардовского. И «Страна Муравия» и «Сельская хроника» и «Фронтовая хроника» дышали близкой и понятной жизнью: шла война с белофиннами.
Уже тогда Твардовский почувствовал близость грандиозной решающей схватки с нацизмом. И в предисловии к одной из своих книг заявил, что все свое творчество теперь посвятит армии. Чутье не обмануло большого художника, именно тогда в его воображении родился яркий, новаторской образ Василия Теркина, помогший поэту глубоко и всеобъемлюще изобразить наш народ в эпоху Отечественной войны. Твардовский был подготовлен к этому творческому подвигу больше, чем другие его современники–поэты.
Надо ли говорить, кем были для нас, молодых солдат, Василий Теркин и его автор! У меня даже были такие стихи:
Мне редактор дает советы: — Ты, Володька, учись у Теркина!Хочется отметить такую закономерность, свидетельствующую о подлинной народности этого любимого детища Александра Трифоновича. Теркина в то время знали больше, чем Твардовского, как, впрочем, и девушку Катюшу из знаменитой песни знали больше, чем Исаковского.
Помню, в 1950 году, когда Твардовский стал главным редактором «Нового мира», я послал ему свой «Белгород», лирический цикл о родном моем спаленном и возрожденном городе, где я побывал после демобилизации. Волнуясь, ждал я ответа на стихи, старательно, но не очень–то чисто напечатанные моей старой матерью. И вот наконец пришла телеграмма из Москвы: «…Стихи получил. Десять из них печатаются шестой книге «Нового мира». Поздравляю. Твардовский».
Не забуду обсуждение моих стихов, на котором присутствовали Александр Твардовский, Михаил Исаковский, Самуил Маршак, Анатолий Тарасенков, их книги с дарственными надписями, совместное выступление перед студентами Тимирязевки…