Бойцы моей земли (Встречи и раздумья)
Шрифт:
Хорсту твердили, что он «должен быть жесток и, как взрыватель, прост». Но в груди солдата стучало живое сердце, в котором пробивался запретный росток, хранящий и материнскую улыбку, и Рейн, и тишину, и свет девичьих глаз. Отсюда, со дна небронированного сердца, как ртуть, потом станет подниматься страх, нараставший у таких, как Хорст, вместе с беспощадным огнем возмездия.
Уцелевший Герман Хорст сменил солдатскую шинель на рабочую спецовку. Но его совсем не интересует, где он работает и что производит. И здесь, как когда–то на фронте, он живой автомат. Главное — покой, домашний уют. К чему большая политика! Он обзавелся семьей, растит сына. «Кино в субботу, кирха в воскресенье. Все было так незыблемо и вдруг…» Хорста рассчитали, как когда–то
И вот он стоит безработный на безработном стрельбище. Есть о чем вспомнить Хорсту. Но не для воспоминаний пришел сюда вчерашний солдат. Он предприимчив: убитых не вернуть, а свинец во много раз дороже винограда. Домой Герман вернулся с рюкзаком, туго набитым пулями. Да, да, пулями, из которых над газовой плитой капают свинцовые слезы. Война мало чему научила Хорста. Ему плевать, что из его свинца будут делать потом. Лишь бы была довольна и сыта его семья. Ох, как живуча эта философия маленького человека!
Дальше, дальше распутывается клубок, связавший воедино стрельбище и патронный завод, на котором в юности работал Хорст, когда «коммунистов ставили к стенке».
А Хорст не видел, стоя у станка. Как страшно тяжела его рука. Работа есть работа! Без помех. Патронный цех, Как макаронный цех. Сопел станок — Плевок! — И на лоток Срывалась пуля ростом с ноготок — Праматерь всех снарядов и ракет.Рядом с Германом работал Ганс, считавший, что «патронный цех, как похоронный цех», Ганс, попавший затем на Восточный фронт и испытавший на себе весь ужас и позор разгрома. Теперь, много лет спустя, встретившись с Германом на заброшенном стрельбище, он рассказывает о своих хождениях по мукам в зимней выжженной степи, о молчаливом суде над ним русских стариков и женщин, спасших в своей землянке замерзавшего немецкого солдата: Гансу никогда не забыть их взглядов.
Но Хорста и этот потрясающий душу рассказ не пронимает. Он думает об одном: свинец — хороший бизнес. Вместе с безногим Куртом, негодующим на то, что на развалинах войны дети играют в войну, вместе с много повидавшим Гансом мы начинаем возмущаться аполитичностью Германа. Не благодаря ли невмешательству подобных ему, к власти пришел Гитлер, а теперь вербуют новые отряды всякие реваншисты? До каких пор будет дремать обывательская душа Хорста? Поэт нарисовал ее тонко, без пережима.
«Запомни, Хорст, как дважды два: огонь, он возвращается!» — говорит безногий Курт Гофман. Ему вторит гневный голос поэта:
И кровь лилась. Большая кровь лилась Всеевропейским пятым океаном.Погибли миллионы людей. «Целая страна ушла ко дну, в дымы ушла, в коренья». А пули лежат в земле. Их, свинцовых, не берет тленье. Пройдут дожди — они не прорастут. Спокойно спит Хорст. А может быть, и не было убитых? Он не чувствует за собой никакой вины, этот маленький винтик чудовищной гитлеровской машины.
Но нет, ходит по земле босая Память, маленькая женщина. На голове ее меняются платки — знамена стран, потрясенных войной. И вот в одну из таких ночей она придет к Хорсту, когда тот будет плавить пули над газовой плитой. Придет и скажет:
— Я мать тобой убитых сыновей. Тобой убитых и тобой забытых. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . —Совершается невероятное. Все пули, выпущенные когда–то солдатом Хорстом, возвращаются к нему. «Я без тебя, без глаз твоих нецелеустремленная!» — говорит первая из них. За ней посыпались вторая… десятая… сотая… Впрочем, это дождь барабанит по крыше. Хорст проснулся. Но радоваться рановато. За окном — шаги, шаги живых солдат, которых гонят на вновь открытое стрельбище, где берут свое начало две предшествующие войны. Кончился бизнес маленького Германа Хорста, начинается бизнес реваншистов и их заокеанских хозяев, тех, что жгут напалмом, травят газами вьетнамских детей и женщин.
Опомнись, Хорст, пока не поздно! На земле не должно быть ни одного человека, безучастного к преступной игре с огнем. Поэт верует в разум, в силу света. Как гимн человечности звучат торжественные жизнелюбивые строфы:
Земля добра. И голубая Вега Не может с ней сравниться, С голубой. Она собой Вскормила человека И гордо распрямила над собой. Дала ему сама себя в наследство И разбудила мысль В потемках лба, Чтоб превозмочь свое несовершенство, Чтоб победил В самом себе раба, Возглавил труд И совершил рывок В надлунный мир…
Фронтовики пришли в Литинститут имени А. М. Горького. Е. Исаев, В. Федоров, С. Мушник, И. Варавва
Шесть лет писал Егор Исаев свою поэму. Если в начале ее еще чувствуется влияние поэтов старшего поколения, то в финале автор выступает как зрелый мастер с собственным голосом, в котором то нежно звенят лирические ноты, то властно гремит медь публициста, встревоженного думой о судьбах нашей планеты. Поэма эта писалась на моих глазах — от первоначального замысла, о котором Егор Исаев рассказал ныне покойным Борису Ромашову и Федору Панферову, до последнего обсуждения уже почти завершенной поэмы на Высших литературных курсах, где товарищи, обрадованные удачей поэта, дали ему немало дружеских советов.
Егор Исаев вложил в эту поэму опыт своей солдатской юности, видавшей Европу с глазу на глаз и зорко подмечавшей чужие обычаи, чужую психологию, чужую мораль. Много дала поэту учеба у Александра Довженко, великого художника нашей эпохи, повлиявшего не только на киноискусство, но и на литературу. Отмечаешь запоминающиеся детали, умение мыслить масштабно и в то же время очень конкретно, — видеть небо, но не забывать о земле.
Те, кто не знал Егора Исаева до поэмы «Суд памяти», могут подумать, что это его первая вещь и что удача пришла к нему опьяняюще легко. Нет! До этого был угловатый юношеский цикл в сборнике «Солдатские стихи», первая ученическая поэма «Над волнами Дуная», многолетнее редактирование чужих стихов, которое не прошло даром, наконец, удивительный, крылатый перевод замечательной поэмы узбекского поэта Султана Акбари «Пламя». Жаль, что наши критики его не заметили. Были еще попытки написать поэму о селе и киносценарий на ту же тему. Пожалуй, без всего этого — без первой своей поэмы, многолетнего редактирования, перевода чужой поэмы, без иных поисков, «Суд памяти» не был бы тем, чем он стал теперь.