Боже, спаси Францию! Наблюдая за парижанами
Шрифт:
Наконец-то добравшись домой, я провел весь вечер, читая инструкции на многочисленных упаковках. К тому времени как я закончил все предписанные закапывания, растирания, полоскания и ингаляции, за окном уже стемнело. Должен признаться, я проделал и несколько толкательных движений — решил прочувствовать, каково это лечиться суппозиториями. В инструкции, переведенной на английский, меня уверяли что «суппозитории оказывают очищающее действие на трахею, не травмируя при этом пищеварительный тракт». Однако не скажу, что мне было приятно: казалось, я вот-вот испачкаю трусы, а потом внутри появилось ощущение чего-то
Когда я вновь показался на работе (или по крайней мере в офисе), Марианна, чья шея по неизвестным мне причинам была закована в ортопедическую шину, приветствовала меня улыбкой. Так значит, она в курсе. Я демонстративно положил на ее стол свой больничный, оставив без внимания замечание о том, что к обязанностям кадровика она приступит только в такое-то время.
— Всего хорошего, — пожелал я и направился к лифту.
За время болезни я потрудился почитать собственный трудовой договор и порылся в Интернете на тему трудового кодекса Франции. Выяснилось, что кодекс предусматривает определенные компенсации, если трудовой договор расторгается ранее оговоренного срока; были там также и пункты, согласно которым работник мог выполнять только те должностные обязанности, которые на него возложены. Никакой преподавательской деятельности в моем контракте не значилось. Я намеревался отстаивать свое право на достойный уход из «ВьянДифузьон». Под «достойным уходом» я подразумевал компенсацию в таком размере, чтобы можно было позволить себе жить в Париже бездельничая… до тех пор, пока не решу, чем бы еще заняться, кроме бездельничанья.
Я заранее договорился о встрече с Жан-Мари, и, когда я подходил к открытой двери его кабинета, он уже меня ждал. В белой шелковой рубашке с туго затянутым под воротничком красным галстуком шеф был настроен по-боевому.
— А! Пол, — громко приветствовал он, завидев меня. Неожиданно на его лице залегла печать строгости. Я решил, что это заранее отрепетированная маска «капитана промышленности». — Надеюсь, ты вылечился? — Тон его был серьезен.
— Да, благодарю. Ты тоже?
— Да, присаживайся.
— Я только зайду повесить пальто. — Я жестом указал на свой кабинет.
— Нет, нет. Присядь, пожалуйста.
Я сел, про себя удивляясь: к чему такая спешка? Неужели войска Великобритании и США уже вошли на территорию Франции? (С утра я не успел прослушать новости.) Может, сейчас меня сошлют в лагерь для интернированных?
— Есть кое-какая проблема… — сказал Жан-Мари.
В этот момент он выглядел так, будто собирался зачитать не меньше чем президентское обращение к гражданам страны дать достойный отпор врагу. Образ дополняла висевшая над его головой медаль за бычью отвагу.
— Понимаю, именно для разрешения всяких проблем мы тут и собрались, — кивнул я.
— Но я говорю об иной, новой проблеме.
— А?
— Да, боюсь, мы вынуждены уволить тебя.
— Уволить меня? Но проект приостановлен вовсе не из-за меня!
— Мы вынуждены уволить тебя за серьезное нарушение.
— Серьезное нарушение?
— Да, у нас это называется faute grave.
— Что за faute grave? Я только что отдал больничный Марианне. Я не…
— Нет, нет, твое отсутствие тут ни при чем. Дело вот в чем.
Он швырнул (подтолкнул ко мне) через стол целую кипу бумаг. Я взглянул на лист, лежащий сверху, и все понял.
— Ты рылся в моем почтовом ящике, — сказал я. То, что он протянул, были распечатки тех анти-французских шуточек, что я получал от друга, но с присущей мне осторожностью сам никогда не распечатывал.
— Рылся? Нет. Все сообщения с твоего почтового ящика собираются в компьютерной системе нашей компании.
Так значит, это Марк шарился в моей почте…
— Но ты не можешь уволить человека за то, что ему по почте прислали пару-тройку анекдотов.
— Пару-тройку? — Он раздвинул указательный и большой пальцы, дабы продемонстрировать толщину стопки.
— Ты хочешь уволить меня только из-за того, что кто-то осмелился подшутить над Францией? Но это тоталитаризм!
— Ну уж нет! — Жан-Мари залился едким смехом. — Я увольняю тебя не потому, что шутки направлены против Франции. Совсем не за это. Нет, все дело во времени. В том времени, что ты потратил, читая их. Часы! Почтовый ящик создан не ради забавы, а для работы.
Конечно же все происходящее было лицемерием в высшем его проявлении. Каждый член этой компании, включая самого Жан-Мари, тратил рабочее время на чашечку кофе, на сигаретку, на многочасовые ланчи… А бесконечные звонки няням, оставленным с детьми? А часы, потраченные на бронирование поездов и самолетов на ближайшие выходные? И плюс ко всему самый распространенный способ убить время — отправиться на поиски имеющихся у сотрудников таблеток… Но согласно законам лицемерия правда не имела никакого значения. Я попался. Я знал это, и он знал это. Обсуждению подлежала лишь цена.
— Я имею право оспорить это, обратившись к inspecteur du travail, — сказал я.
— Если только ты еще будешь в Париже к тому времени, когда вынесут решение.
— Мой почтовый ящик не единственный, представляющий из себя интерес…
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что однажды мне посчастливилось оказаться в пустующем кабинете Стефани, оставившей свою почту открытой…
— А… — Он ненадолго задумался. — Уверен, все старые письма она отправляет в… как это у вас называется? — corbeille. [153] — Английский у него хромал, но он сохранял присутствие духа.
153
Corbeille— корзина.
— Возможно, она распечатывала их и оставляла на столе так, чтобы люди могли найти нужную им информацию.
Тут уже Жан-Мари сплоховал — он кинул быстрый взгляд на дверь, отделяющую его кабинет от кабинета Кристин. Через стекло было видно, что она разговаривает по телефону.
Спокойным тоном он продолжил:
— Кого может заинтересовать переписка Стефани?
Он, наверное, хотел определить объект моих нападок — жена или министр сельского хозяйства? Или, может, еще что-то? Я-то знал, что со Стефани его связывает не только секс и нелегальные поставки мяса. Но в ответ я лишь пожал плечами в манере, свойственной парижанам.