Боже, спаси русских!

Мировая литература – от папирусов до электронных книг – полна таких обидных выражений и мыслей, от которых могла бы побледнеть даже ночь. Немцы глумятся над бюргерами. Англичане напропалую издеваются над королевой. Американцы ржут над демократией. Французы осмеивают своих правителей. Ругают не только себя, с большим удовольствием потешаются над соседями. Посетив иноземные страны, путешественники жестоко критикуют и насмешничают над туземцами, обрушивая на них сатиру. Так как-то сложилось – ну нельзя пройти мимо чужих недостатков, не ткнув ими в глаза.

Понятное дело, критикуемым не до улыбок и совсем не до спокойствия. В ответ, как правило, раздаются встречные оскорбления. Говорите, что у

Распространен также и сравнительно-оценочный подход: у нас все очень большое, знатное и героическое, а у них – ничтожное, хиленькое, пигмеистое. Образчиков не счесть: в то время как у нас, в России, что-нибудь уж очень славное происходит, в какой-нибудь Англии пахнет чахоточными испарениями жестокости. У нас героизм, ширь и даль, а во Франции пространство клубится тошнотворными ароматами засохших цветов упадничества. У нас Масленица и блины, а в Португалии – мрачная тишина, зловещая, как завтрак таксидермиста, и т. д.

Прочитав какую-нибудь историю о том, что в России лучше лучшего, чем где-нибудь, любой постовой милиционер громко захохочет в адрес посрамленных недоброжелателей: «Ну что, обсевки, обмочили портки! Крыть-то нечем!» И любой отоларинголог сможет заглянуть ему едва ли не в самые дивные тайны пищевода. Как бы наивно слова о нас, лучших из лучших, ни звучали, они находят очень много поклонников.

Самокритику мы, русские, еще как-то с грехом пополам принимаем. С грехом, но все же... Сходит очередной царь на представление театральной сатиры и печально обронит: дескать, всем досталось, а больше всего – мне. А если вдруг какой иностранец вздумает в путевых заметках поделиться наблюдениями над Россией, чего только не услышишь в ответ: «Ложь, наглая, беспардонная, убогая!» Редко кому удастся с душевной трезвостью и умственным спокойствием отнестись к обидным словам, высказанным в наш адрес. Федору Михайловичу Достоевскому, к примеру, удается. Наш гений дал остроумный комментарий «Путевым впечатлениям в России» А. Дюма:

«Француз ничего не станет переводить на санскритский язык, не потому чтоб он не знал санскритского языка – француз все знает, даже ничему не учившись, – но потому, во-первых, что он приезжает к нам окинуть нас взглядом самой высшей прозорливости, просверлить орлиным взором всю нашу подноготную и изречь окончательное, безапелляционное мнение; а во-вторых, потому, что он еще в Париже знал, что напишет о России; даже, пожалуй, напишет свое путешествие в Париже, еще прежде поездки в Россию, продаст его книгопродавцу и уже потом приедет к нам – блеснуть, пленить и улететь. Француз всегда уверен, что ему благодарить некого и не за что, хотя бы для него действительно что-нибудь сделали; не потому что в нем дурное сердце, даже напротив; но потому что он сам одним появлением своим осчастливил, утешил, наградил и удовлетворил всех и каждого на пути его.

Самый бестолковый и беспутный из них, поживя в России, уезжает от нас совершенно уверенный, что осчастливил русских и хоть отчасти преобразовал Россию. Иные из них приезжают с серьезными, важными целями, иногда даже на 28 дней, срок необъятный, цифра, доказывающая всю добросовестность исследователя, потому что в этот срок он может совершить и описать даже кругосветное путешествие».

Чем же француз-путешественник занимается в России? – задается вопросом Ф. М. Достоевский. И отвечает: «В Москве он взглянет на Кремль, задумается о Наполеоне, похвалит чай, похвалит красоту и здоровье народа, погрустит о преждевременном его разврате, о плодах неудачно привитой цивилизации, о том, что исчезают национальные обычаи, чему найдет немедленное доказательство в перемене дрожек-гитары на дрожки-линейку, подходящую к европейскому кабриолету; сильно нападет за все это на Петра Великого и тут же, совершенно кстати, расскажет своим читателям свою собственную биографию, полную удивительнейших приключений.

С французом все может случиться, не причинив ему, впрочем, никакого вреда, до такой степени, что он после своей биографии тотчас же начинает рассказывать русскую повесть, конечно, истинную, взятую из русских нравов, под названием "Petroucha“, имеющую два преимущества: во-первых, что она верно характеризует русский быт, а во-вторых, что она в то же время верно характеризует и быт Сандвичевых островов».

Иными словами, глупостей иностранными наблюдателями будет наговорено сотни страниц, обидностей, колкостей, собачатинки всякой. «Повторяем, говоря это, мы вовсе не шутим, – развивает мысль отечественный гений, – вовсе не преувеличиваем. Между тем мы сами чувствуем, что слова наши как будто отзываются пародией, карикатурой. Правда ведь и то, что нет такого предмета на земле, на который бы нельзя было посмотреть с комической точки зрения. Все можно осмеять, скажут нам, сказать то, да не так, передать почти те же самые слова, да не так их выразить. Согласны. Но возьмите же сами самое серьезное мнение о нас иностранцев; и вы убедитесь, что все сказанное нами нисколько не преувеличено».

Конечно же не преувеличено, соглашаемся мы с Федором Михайловичем. Но отчего же так больно режут сердце слова иноземцев про нашу родину!? Какое-то неприятное послевкусие... Оттого, видимо, что пониманием: не все сказанное ложь. Далеко не все.

Как же мы отвечаем иностранцам-критиканам? О, у нас есть испытанные приемы. К примеру, говорят нам, что чиновники отечественные совсем обнаглели или в истории нашей какая-то сплошная жестокость – на эти случаи ответы заготовлены, опять-таки про то, что у нас все самое лучшее. И первобытно-общинный строй у нас был менее первобытным и более общинистым, чем где-либо. Крепостное право? Ха! Крепостное-то оно крепостное, но все-таки право! Супостаты цари? Да вы на Запад посмотрите – там посупостатнее сыскать можно. И так далее.

Сами чувствуем, что-то не то говорим, а продолжаем настойчиво говорить.

Конечно же можно сказать, что есть еще пятьсот стран, история которых выглядит еще более безысходной. Но разве от этого станет легче?

В слове «Россия» для многих иностранцев так и слышится грубое обаяние ледяной водки, меховых шапок, девушек по имени Natasha, черной икры и баснословных денег. Героиня Фэнни Флэгг мечтает отправиться в Россию и стать шпионкой, а потом вернуться в Америку в норковой шубе, богатой дочерью невероятно успешного бизнесмена.

Мы, русские, наверное, больше всех любим наблюдать за собой. Наблюдать – это какое-то бесполое и безвольное слово, что-то вроде союза. Поэтому мы любим глубокомысленно рассуждать.

Сколько самими нами сказано высокохудожественных и критических слов о России! Высокохудожественные написаны с такой страстностью, которая может сравниться разве что с религиозным пылом. Писатели, обозревая родину, интересуются самыми разнообразными вещами, заставляют своих героев встречаться с интересными людьми, вести душераздирающие беседы о том и о сем. О мироздании. О Родине.

Лирики веками нагнетают всякими интимностями свой личный поэтический словарь, объясняясь в любви то к березке, то к осинке, то к ракитке, к которым испытывают особую привязанность, обремененную романтическими оттенками грусти и отчаяния.

Художники слова любят пускаться в эффектные лирические отступления. Оглядываются назад, к истории, заглядывают в будущее, мечтают, фантазируют, гнобят действительность. Проходит несколько лет, наши писатели вдруг прозревают и убеждаются, что раньше все было как-то лучше, они были молодыми и красивыми, и Родина была хоть куда, и теперь их угнетает мысль, что раньше им не хватило сообразительности или смелости понять что-то очень важное. В том, что ошиблись, признаваться как-то не желается. Писателям нравится смаковать упущенные возможности, сожаления придают их жизни философический аспект – очень удобное оправдание для жалости к себе, которых Родина так и не поняла.