Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]
Шрифт:
Лысеющий тип не прореагировал. Даже не взглянул на говорившего, казалось, вообще не слышал его слов. Тибальд Раабе со щелчком раскрыл навайю и так и оставил ее.
– Тут недалеко в лесу есть озерко, – повернулся он к Рейневану. – Там на дне илу немерено. Никто их никогда не найдет. Свою миссию ты можешь считать несуществующей, – добавил он серьезно. – Ты нашел Фогельзанг. Только это уже не Фогельзанг. Это шайка разбойников, готовых убивать, защищая свою разбойничью добычу. Не понимаешь? Группа была снабжена огромными фондами. Колоссальные деньги на организацию сетей и диверсионных групп, на подготовку специальных операций. Они эти деньги присвоили, растратили. Знают, что их ждет, когда это вылезет наружу, а Флютек
На лицах обоих связанных не появилось даже тени эмоций, в мертвых глазах не мелькнул даже след жизни. Рейневан встал, взял из руки голиарда навайю.
– Кто стрелял в меня из арбалета в Тепловодах? Кто убил монахов? Вы?
Никакой реакции. Рейневан наклонился, перерезал веревки. Сначала у одного, потом у другого. Бросил им нож под ноги.
– Вы свободны, – сказал сухо. – Можете идти.
– Ты совершаешь ошибку, – сказал Тибальд Раабе.
– Очень глупую, – добавил из угла мамун.
– Я, – Рейневан их словно не слышал, – Рейнмар из Белявы. Брат хорошо вам известного Петра из Белявы. Я служу тому же делу, которому служил Петр. Я живу здесь, «Под серебряным колокольчиком». Буду жить здесь всю неделю. Если сюда явится инквизиция или люди епископа, сведения об этом попадут в Чехию. Если в какую-нибудь ночь я погибну от рук тайных убийц, сообщение об этом попадет в Чехию. Прокоп будет знать, что на Фогельзанг рассчитывать нельзя, ибо Фогельзанга уже нет.
Если же, – заговорил он после паузы, – если все так, как говорит Тибальд, то используйте как следует эти семь дней. До того как истечет неделя, я не пошлю в Чехию никаких сообщений. Вам должно хватить, за такое время можно уехать далеко. Неплах все равно вас отыщет, раньше или позже, но это уже дело ваше и его. Меня это не интересует. А теперь – убирайтесь отсюда.
Освобожденные смотрели на него, но так, словно глядели на предмет, на вещь, вдобавок совершенно им безразличную. Их глаза были мертвыми и пустыми. Они не произнесли ни слова, не издали ни звука. Просто вышли.
Молчание длилось долго.
– Ты только глянь на него, Раабе, – прервал тишину Йон Малевольт. – Пожертвовал собой ради дела. Интересно… а ведь вовсе не похож на идиота. Как же, однако, обманчива бывает внешность.
– Когда у гуситов будет собственный папа, – добавил Тибальд Раабе, – он должен будет объявить тебя святым, Рейнмар. Если он этого не сделает, то окажется неблагодарным кутасом.
Рейневан прожил «Под серебряным колокольчиком» неделю, днем сидел с арбалетом на коленях, ночью дремал с ножом под подушкой. Он был один – Тибальд Раабе и мамун Малевольт уехали и скрывались. Они говорили: слишком велик риск. Если что-нибудь случится, лучше быть подальше. Однако ничего не случилось. Никто не явился, чтобы Рейневана арестовать или убить. Шансы стать мучеником уменьшались со дня на день.
Двадцатого ноября появился Тибальд Раабе. С сообщениями и слухами. Якуб Ольбрам из-под Лагевников исчез. Как в воду канул. Он, несомненно, прекрасно использовал предоставленную ему Рейневаном неделю промедления. За семь дней, заметил голиард, можно добраться до Любека, а оттуда кораблем хоть на край света. Короче говоря: Фогельзанга нет, о Фогельзанге можно забыть, на Фогельзанге можно проставить крест. И надо об этом донести Прокопу. Незамедлительно. Ждать больше нечего.
– Однако для полной уверенности еще подождем, – попросил Рейневан. – Еще неделю. А лучше – полторы…
Однако Рейневан и сам уже потерял надежду до такой степени, что перестал просиживать «Под колокольчиком» и убивать скуку чтением «Horologium sapientiae» [672]
672
«Часы (времена) человеческие» (лат.).
Тибальд, который все чаще заглядывал в Гдземеж, довольно быстро его понял и расшифровал. Он не удовольствовался отговорками и увертками, принудил Рейневана признаться. Выслушав, помрачнел. Такие штуки, заметил, плохо кончаются.
– Ты легко выпутался из аферы с одной девкой, чудом выскользнул из лап Биберштайна и уже лезешь в новую петлю. Это может тебе дорого стоить, панич. Чесник Апольда не даст плюнуть себе в кашу, а епископ и Грелленорт тоже умеют сложить два и два и уже могут поджидать тебя в Шёнау. Может караулить Ян Зембицкий. Потому что о тебе уже много говорят в Силезии.
– Много? Это о чем же?
– Ходят слухи, – начал рассказывать голиард, – и не исключено, что кто-то распространяет их нарочно. В Зембицах князь Ян удвоил стражу, кажется, придворный астролог предупредил его о возможном покушении. В городе без обиняков говорят о каком-то мстителе, о возмездии за Адель. Широко комментируются коварные убийства, совершенные в Тепловодах. Эхом возвращается проблема нападения на сборщика податей. Разные странные люди появляются и задают разные странные вопросы. Словом, – подытожил Тибальд Раабе, – разумнее отказаться от эскапад по Силезии. А уж особенно в сторону Шёнау.
Фогельзанга нет, но у тебя, Рейнмар, по-прежнему есть в Силезии миссия, которую ты должен исполнить. Перед Рождеством ты можешь ожидать посланца от Флютека. Появятся дела, которые надо будет совершить, важные дела. Хорошо, если б ты их не провалил. А если провалишь и выяснится, что это случилось из-за ухаживаний и заигрываний, ты ответишь головой. А головы-то жалко.
Тибальд уехал. А Рейневан, не решившийся до конца к тому времени, теперь начал беспрерывно думать о Николетте.
Двадцать восьмого ноября в Гдземеж явился Йон Малевольт, мaмун-анархист. С весьма неожиданным предложением: в окружающих лесах, сообщил он, многозначительно подмигивая и облизываясь, обосновались две лесные ведьмы – молодые, глупенькие и симпатичные, шибко жаждущие, но не склонные к моногамии. К тому же готов роскошный бигос. Он, Малевольт, как раз собирается к ведьмам с дружеским визитом, а вдвоем, как говорится, всегда приятней. Видя, что Рейневан вздыхает, колеблется и вообще виляет, мамун заказал бутыль тройняка [673] и принялся его выпытывать.
673
Напиток, состоящий из 1/3 меда и 2/3 воды – «Медовуха».
– Итак, ты любишь, – суммировал он то, что услышал, ковыряя ногтем в зубах. – Обожаешь, тоскуешь, стонешь и сохнешь, а вдобавок ко всему – совершенно непродуктивно. Дело вроде бы не новое, особенно у вас, людей, вам, похоже, даже нравится это, а ваши поэты, я знаю, двух строчек без чего-то такого слепить не в состоянии. Но ты-то ведь Толедо, брат. Для чего, спрашиваю я тебя, существует любовная магия? Для чего существует philia?
– И ее, и меня оскорбило бы, если б я попытался склонить ее к себе филией.