Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]
Шрифт:
Он опустился на колени. Одному раненому зажал разорванную болтом шейную артерию. Рядом ползал и выл другой, которому снаряд из хандканоны оторвал ногу ниже колена. Третий извивался, хлестал кровью из живота. Четвертый только дергался.
– Вставай, Рейневан! Вперед, к башне!
Он не послушался, занятый кровотечением, которое безуспешно пытался остановить. Когда раненый выхаркал кровь и замер, он занялся тем, у которого оторвало ногу. Разрывал рубаху на ленты. Перевязывал. Раненый выл.
Из пылающего дома выскочил мужчина с копьем, за ним выбежал подросток в обгоревшей одежде, несущий щенка. Мужчине тут же размозжили голову цепом.
Рейневан перевязывал. У окутанной дымом, полыхающей огнем церкви толпились наступающие. С башни все еще стреляли, пули и болты свистели в воздухе.
– Гыр на нииииих!
Из боковой улочки, гоня перед собой и валя трупы убегающих в панике хойновцев, вылетели сироты, в саже, черные как черти. Шарлей дернул Рейневана за руку. Тот оставил перебинтованного, побежал, перепрыгивая через трупы.
Однако на рынке у церкви все уже кончилось. Защитников башни – в том числе много женщин и детей – выволокли из здания, согнали под стену. Там был Ярослав из Буковины, он отдавал приказы. Долетающие с южной стороны города звуки бойни заглушали его голос, но жест, который он сделал, сомнений не оставлял. Пленных собрали в кучу, придавили к стене. Из толпы вытаскивали по одному, по двое. Бросали на колени. И убивали. Кровь лилась потоками, плыла пенистой рекой, выплескивая из канав мелкорубленую солому и навоз.
– Помилосердствуйте! Лююююди! – завыла кинутая на колени горожанка в коричневой юбке. – За что? Зачем? Богом молю…
Удар палицей разбил ей голову, как яблоко. Она упала, не застонав.
– Потому что я звал – и вы не отвечали, – пояснил стоящий сбоку Прокоп Голый, – говорил, а вы не слушали, но делали злое в очах моих и избирали то, что было неугодно мне [756] . Поэтому я предназначаю вас под меч. Все вы погибнете.
– Братья! Божьи воины! – воскликнул Краловец. – Не жалеть! Никого не спасать, всех под нож! Резать! А город сжечь! Сжечь дотла! Чтобы сто лет здесь ничего не выросло!
756
Исаия 65:12.
Огонь с гулом взвился над крышами Хойнова. А крики убиваемых вознеслись еще выше. Гораздо выше клубящегося дыма.
– Спалив Хойнов, – продолжал монах, – и выбив всех его жителей, гуситы снова повернули и по Згожелецкому тракту пошли на Болеславец. При известии об их приближении население убежало в леса, подпалив город собственными руками.
– Иисусе Христе… – Вроцлавский торговец перекрестился, но лицо у него тут же посветлело. – Ха! Если Прокоп пошел на Болеславец, значит, нас не тронет! Он идет на Лужицы!
– Пустопорожняя надежда, – возразил минорит под вздохи собравшихся. – Прокоп от Болеславца снова завернул в Силезию. Ударил на Любин.
– Христе, будь милостив! – послышались голоса – Gott erbarme [757] …
– Еще вчера, – сложил руки монах, – Любин держался. Горел пригород, горел и город, потому что налетчики метали огненные снаряды на крыши, но защищался стойко, отражал штурмы. Наверняка дошли вести из Хойнова, любиняне знают, что их ждет,
757
Господи упаси (нем.).
– Ров там глубокий, – буркнул пожилой солдат, – стены в семь локтей вышиной, башен больше десятка… Сдержат. Если духом не падут, сдержат.
– Дай-то Бог.
Эленча дрожала и стонала во сне.
Дзержка, несмотря на усиленные старания, вынуждена была все же задремать, из сна ее вырвал рывок. Дернул ее собственный подчиненный и работник, Собек Снорбайн. Снорбайн командовал группой конюхов, по приказу Дзержки объезжающих дороги и бездорожья в поисках потерявшихся и бесхозных коней, особенно породистых жеребцов и рыцарских декстрариев, хорошего материала для увеличения поголовья скалецкого табуна. Эленче, которая, широко раскрыв глаза, изумленно слушала отдаваемые Снорбайну приказы, Дзержка так же кратко, но и ясно пояснила, что упускать выгоду – значит совершать грех, конечно, бескорыстное великодушие – вещь прекрасная, но только в свободное от занятий время, а вообще-то кони будут возвращены, если отыщется хозяин и докажет свои на них права. Эленча вопросов не задавала. Тем более что вскоре после этого Дзержка организовала лагерь беженцев, посвящая ему без остатка и праздничные, и будничные дни.
– Госпожа, – Собек Снорбайн наклонился к уху торговки лошадьми, – дело скверное. Идут чехи. Они сожгли пригород Счинавы. Горят Проховицы, гуситы идут на Вроцлав… Значит, пройдут здесь…
Дзержка де Вирсинг тут же протрезвела. Пружинисто поднялась.
– Седлай наших коней, Собек. Эленча, вставай.
– Что?
– Вставай. Я ненадолго загляну к монахам. Когда вернусь, ты должна быть готова. Идут гуситы.
– Обязательно так спешить? Отсюда до Проховиц…
– Я знаю, сколько отсюда до Проховиц, – отрезала Дзержка. – А торопиться надо. Гуситская разведка, поверь мне, может появиться здесь в любой момент. Некоторые чехи…
Она осеклась, взглянула на Снорбайна, потом буркнула:
– Некоторые из них ездят на чертовски хороших конях.
– Иисусе, – вздохнул Ян Краловец. – Посреди моря этот город стоит, что ли?
– Это Одра и ее рукав, – указал на широко разлившуюся воду Урбан Горн. – А это Олава, она окружает город с юга.
– И неплохо защищает подступы, – заметил Йира из Речицы. – Я бы сказал, и стены не нужны.
– Однако они есть, – сказал Блажей из Кралуп. – И крепкие. Да и в башнях тоже нет недостатка. А уж церковных-то… Почти как в Праге!
– Та, первая, – показал, хвалясь знанием, Горн, – Святой Николай на Щепине, а там вон Николайские ворота. Вон та большая церковь с высокой башней – приходская, Марии Магдалины. Та вон башня – ратуша. А та – церковь…
– Святая Дорота, – бесстрастно продолжил Прокоп Голый, видимо, не хуже его знающий Вроцлав. – А там, на острове Песок, – храм Девы Марии. За Песком – Тумский остров, за ним Овентокшиская коллегиата, рядом кафедральный собор, все еще строится. Там, подальше… Олбин, большой премонстрантский собор. А там вон – Святая Катаржина и доминиканский Святой Войцех. Вы удовлетворены? Уже все знаете? Ну прекрасно, потому что вблизи вам вроцлавские церкви… осмотреть не удастся. Во всяком случае, не в этот раз.