Божий Дом
Шрифт:
— Рой, — сказал Глотай Мою Пыль. — Познакомься с Максом.
— Привет, Макс, — сказал я.
— ПРИВЕТ ДЖОН ПРИВЕТ ДЖОН ПРИВЕТ ДЖОН, — ответил Макс.
— Макс повторяется. У него была лоботомия.
— Болезнь Паркинсона в течение шестидесяти трех лет. Рекорд Дома. Макс поступает с непроходимостью. Видишь эти грыжи с выпирающими кишками?
Мы видели.
— Если сделать рентген, то все что там увидишь — фекалии. В предыдущее его поступление потребовалось девять недель, чтобы его вычистить и все, что его спасло, была маленькая ручка японской виолончелистки и, по совместительству, студентки ЛМИ, вооруженной специальными особо прочными перчатками и обещанием любой
Мы хотели.
— Макс, — сказал Толстяк. — Что ты хочешь, чтобы мы сделали?
— ИСПРАВЬ ГРЫЖУ ИСПРАВЬ ГРЫЖУ ИСПРАВЬ ГРЫЖУ, — ответил Макс.
Глотай Мою Пыль и его студент поднажали и, набирая скорость, Макс отправился к неоновому закату. В одной упряжке они казалось взбираются на гору в Чистилище. Придя в себя по пути в приемник, я спросил у Толстяка, откуда он знает этих пациентов. Ину, Макса, Мистера Рокитанского.
— Количество гомеров Дома конечно, — пояснил Толстяк, — а так как ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ, они проходят по кругу Дом — Богадельня — Дом по несколько раз в год. Кажется, что они получают свое расписание на год в июле, совсем как мы. Ты научишься различать их по крикам. Но, все же, что с твоей гомерессой?
— Не знаю. Я еще ее не видел.
— Не важно. Выбери орган. Любой.
Я замолчал, настолько перепуганный, что даже не мог придумать орган.
— Да что с тобой? Где они тебя нашли? По квоте? Теперь появилась квота на евреев? Что находится за грудиной и бьется?
— Сердце.
— Отлично. У нее застойная сердечная недостаточность. Что еще?
— Легкие.
— Прекрасно. Теперь ты начал думать. Пневмония. У нее пневмония и сердечная недостаточность, сепсис от постоянного мочевого катетера, она отказывается есть, хочет умереть, она слабоумна и с давлением, настолько низким, что ты не сможешь его измерить. Что надо сделать в первую в очередь? Основное твое действие?»
Я подумал о септическом шоке и предложил спинномозговую пункцию.
— Нет. Это в книжках. Забудь о них. Я — твой учебник. Ничего из выученного в ЛМИ тебе не поможет. Послушай, ПЯТЫЙ ЗАКОН: «ПЕРВЫМ ДЕЛОМ РАЗМЕЩЕНИЕ».
— Это уж слишком. Серьезно, ты делаешь эти допущения, даже не увидев пациента. Ты относишься к ней, как к багажу, а не к человеку.
— Да?! Я злой, жестокий и циничный, так?! Я не сочувствую больным? Так вот, я сочувствую. Я плачу в кино. Я справил двадцать семь Песахов с самой нежной бабушкой, о которой бруклинский мальчик может мечтать. Но гомересса в Божьем Доме из другой реальности. Сегодня ночью ты это поймешь.
Мы стояли на посту медсестер приемного отделения. Там было еще несколько человек: Говард Гринспун, который дежурил в приемном отделении, и двое полицейских. Я знал Говарда по ЛМИ. У него были черты, которые оказались очень полезными в медицине: он не видел своих недостатков и плевал на других. Не слишком умный, Говард прошел через ЛМИ и Дом, делая какие-то исследования мочи, то ли прогоняя мочу через компьютер, то ли заставляя компьютер работать на моче. Это и сблизило его с другим любителем мочи, Легго. Хитрец и интриган, Говард также начал использовать IBM для принятия решений в терапии. К началу интернатуры у него уже был великолепный подход к пациентам, способный скрыть его нерешительность. Говард пытался рассказать нам с Толстяком о пациенте, но тот его проигнорировал и обратился к полицейским. Один из них — огромный, бочкообразный, с полным лицом, покрытым рыжими волосами. Второй был худым, как спичка, угловатый, бледнолицый и темноволосый, с острыми глазами и большим подвижным ртом, заполненным зубами.
— Я сержант Гилхейни, — сказал бочкообразный, — Финтон Гилхейни, а это офицер Квик. Доктор Рой Г. Баш, привет тебе и шалом.
— Вы не похожи на евреев.
— Не надо быть евреем, чтобы любить горячие бэйглы и, к тому же, евреи и ирландцы похожи в одном аспекте.
— Каком же?
— В семейных ценностях и в единовременном сумасшествии своей жизни.
Говард, взбешенный тем, что его игнорировали, вновь попытался рассказать про пациентку. Толстяк заставил его заткнуться.
— Но вы же ничего о ней не знаете, — запротестовал Говард.
— Скажи мне, как она кричит, и я расскажу тебе о ней все.
— Как она что?
— Крик? Какие она издает звуки?
— Она не кричит. Она издает РУДУДЛ.
— Анна О. — сказал Толстяк. — Еврейский Дом Неизлечимых. Приблизительно, это будет поступление номер восемьдесят шесть. Начни со ста шестидесяти миллиграмм диуретика, Лазикса, и посмотрим, что будет.
— Откуда ты знаешь? — поразился Говард.
Продолжая его игнорировать, Толстяк обратился к полицейским:
— Мне очевидно, что Говард не сделал самого главного, смею ли я надеяться, господа, что вы сделали это?
— Хотя мы и скромные патрульные областей города рядом с Домом, мы часто болтаем и пьем кофе с гениальными молодыми докторусами и иногда принимаем экстренные терапевтические решения, — сказал Гилхейни.
— Мы люди закона, — добавил Квик. — И мы следуем ЗАКОНУ НОМЕР ПЯТЬ: «ПЕРВЫМ ДЕЛОМ РАЗМЕЩЕНИЕ». Мы сразу же позвонили в Еврейский Дом Неизлечимых, но, увы, койку Анны О. уже продали.
— Жаль, — сказал Толстяк. — Ну, что ж, хотя бы она отлично подходит для обучения. Она научила бесчисленное количество тернов Дома медицине. Рой, иди осмотри ее. У нас двадцать минут до ужина. Я пока поболтаю с нашими друзьями-копами. [56]
— Прекрасно! — сказал рыжий с широкой ухмылкой. — Двадцать минут общения с Толстяком — дареный конь, у которого мы осмотрим все, но не зубы.
Я спросил у Гилхейни, откуда им с Квиком известно о принятии важных медицинских решений и его ответ меня озадачил:
56
Не люблю слово «менты», так что будет международное «копы».
— Полицейские мы или нет?
Я оставил Толстяка и полицейских, склонившимися друг к другу и оживленно болтающими. Я подошел к палате 116 и вновь почувствовал себя одиноким и напуганным. Глубоко вздохнув, я вошел. Комнаты были выложены зеленой плиткой, и неон отражался в стальном оборудовании. Было ощущение, как будто я зашел в могилу, так как не было сомнения, что в этой комнате, каким-то образом, я соприкоснулся с ней, смертью. В центре палаты стояла каталка, в центре которой находилась Анна О. Она была неподвижна, колени согнуты, плечи приведены к коленям и голова, без поддержки, но напряженная, практически касалась талии. Со стороны она была похожа на W. Была ли она мертва? Я позвал ее. Никакого ответа. Я пощупал пульс. Отсутствует. Сердцебиение? Нет. Дыхание? Нет. Она умерла. Какая ирония! После смерти все ее тело приняло форму ее выдающегося еврейского носа. Я испытывал облегчение, забота о ней теперь не висела на мне. Я смотрел на пучок тонких седых волос у нее на голове. Такие же были у моей бабушки в день ее похорон. Грусть утраты захлестнула меня. Я ощутил ком в груди, который медленно поднялся к горлу. Я чувствовал ту странную теплоту, которая становится предвестником слез. Мои губы дрожали. Я вынужден был сесть, чтобы прийти в себя.