Брабантские сказки
Шрифт:
Рассказав все это, Росье перекрестилась и опустила голову; она улыбалась так изумленно, как будто только что удостоилась счастья созерцать райское видение.
— Пташка-щебетунья, — откликнулась Йоханна, — вот съест тебя кот однажды утром; надо, малышка моя, помолиться.
— Кот совсем не хочет съесть меня, — возразила Росье.
— Ах ты, хитрюшка, — парировала Йоханна, — да ведь ты поняла, чего он от тебя захотел?
— Нет, но с охотой думала бы, что он желал бы стать моим господином и хозяином моего счастья.
Сказав так, Росье
Потом она ушла, ища уединения, как все те, кого ранила любовь.
IV
Тем временем вернулся домой и сьер Хьюг и застал Йоханну, жену свою сидящей у окна и отсутствующим взглядом рассматривающей троих смешных человечков, высеченных из камня на фасаде Дома бочаров. Эти человечки заклепывали бочарные доски. Но совсем не на них смотрела Йоханна, а думала о влюбленной Росье.
С едва слышной молитвой обращалась она к своей святой покровительнице Иоанне, прося ее сделать так, чтобы тот, кто овладел сердцем Росье, оказался столь же добр, сколь и красив, и так же богат, как добр.
Сьер Хьюг отпер дверь, но она не услышала; подошел к ней совсем близко, но она даже не пошевелилась, потому что все еще смотрела на трех человечков, у которых в руках были спатель и долото. И она даже вздрогнула от испуга, когда сьер Хьюг положил руку ей на плечо и спросил:
— Жена, что с тобой?
И в ее взоре было такое смятение, что он сказал:
— Да уж не тень ли это моей душеньки?
— Ах, — отозвалась она со смехом, радуясь, что снова видит его, и сжимая его руки в своих, — Ьидишь, эти руки принадлежат не тени, и губы верной жены, которые коснулись сейчас твоей рыжей бороды, тоже вовсе не губы тени; ну-ка, откроем твою мошну, вот эти два мешочка с золотом, чтобы завтра заплатить за ячменное пиво, тоже берет у тебя не тень, и уж вовсе не тень завтра выпьет с тобой пивка, муженек.
— Знаю, да, — отозвался он, — но все это не проясняет, отчего это ты вдруг стала такой задумчивой?
— Ни от чего, — ответила она.
— Ха, — сказал он, — Йоханна, лгать — грех.
Йоханна улыбнулась: зная, что женщины научились, обманывать с первого дня, как появились на этом свете, она подумала, что, выдергивая по волоску за каждую ложь, легко добиться того, чтобы в мире не осталось иных женщин, кроме лысых, а это было бы ах как печально.
— Что ты смеешься? — спросил сьер Хьюг.
— Оттого, что мне приятно видеть тебя. Почему, злой ты ревнивец, я так часто вижу нахмуренными твои рыжие брови? Разве из — за меня ты можешь быть не в духе? Зачем так любишь ты мучить себя без причины? Так вот я и хочу снять с тебя эту порчу, но не слезными жалобами или хмурым видом, а веселым смехом, чтобы и ты посмеялся со мною. Вот потому-то я и смеюсь сейчас, муженек.
— Милочка моя, — сказал сьер Хьюг, — слишком часто кажется мне, что ты жалеешь о своей жаркой стране, жгучих песках и желтых рожах фанатиков пророка.
— Не надо говорить про них с такой злостью, — возразила Йоханна, — но ты должен верить, что сердце мое не привязано ни к чему, что я там оставила. Я счастлива быть там, где ты, я рада всюду идти следом за тобой, и, если я запечалюсь, а ты посмотришь на меня твоими живыми глазами и поговоришь со мной, на меня словно подует теплый весенний ветерок, пробуждающий к жизни цветы, скрытые под снегами.
Услышав это, сьер Хьюг обрадовался.
— Не хочу их больше видеть, эти африканские пески, — продожала Йоханна, — потому что люблю ваше прекрасное герцогство Брабантское, этот тучный край с тенистыми деревьями и добрым народом, что целыми днями работает как проклятый, а вечерами и даже ночами напролет гуляет и горланит пьянственные песни…
— Да, — сказал сьер Хьюг, — но все-таки это вовсе не проясняет, почему я застал тебя здесь в такой задумчивости…
— Да разве я не объяснила тебе? — откликнулась Йоханна, сделав удивленное лицо и твердо решив не пересказывать сьеру Хьюгу признаний его сестры. Ведь между женщинами, по всей видимости, по велению природы существует что-то вроде пакта, по которому они объединяются, чтобы защищаться от всех мужчин и особенно утаивать от них все, что нужно и что не нужно, и все это из-за природной склонности к уловкам, уверткам и тайным интрижкам да еще из-за страха, для которого, по правде сказать, повод-то у них есть, что, проявив женскую мягкость, нежную заботу, тонкость чувств и толику лукавства, они вдруг нарвутся на человека резкого, грубого, недалекого; а он возьми да и вытопчи все вокруг себя, точно полк солдат клеверное поле.
Сьер Хьюг настаивал, требуя все-таки сказать ему, что же повергло ее в такую задумчивость.
Она снова улыбнулась.
— Я думала, — сказала она, — думала я, что вот пришло воскресенье, день праздный, и нечем мне заняться, а руки-то чешутся, а душа-то вышла на волю, и хотела бы я знать, скоро ли эти три пригожих человечка, высеченные тут из камня, закончат бить большими молотами по этим беднягам-обручам, а то ведь обручи от дождя могут и заржаветь и тогда не сгодятся на бочки.
Говоря так, она насмешливо поглядывала на сьера Хьюга, словно призывая улыбнуться и его; что он и сделал без промедления.
Он попросил ее встать, сел в кресло сам, посадил Йоханну к себе на колени, и они вместе стали смотреть на улицу и трех каменных человечков.
Так у растворенного окошка и сидели они вдвоем, пока горница понемножку полнилась солнечным теплом; как вдруг услышали звон маленького колокольчика, которым размахивал церковный служка, бежавший перед священником, направлявшимся соборовать умирающего. Они пали на колени и помолились за душу того, кто готовился отойти в мир иной. Потом звон колокольчика, все удаляясь, стих совсем, и они поднялись и снова сели у окна, но уже не такие беспечные, как прежде.