Браконьер
Шрифт:
— А что же я могу сделать, господа? Его судили, приговорили. Если мне удастся что-нибудь выхлопотать… но нет, на это нет ни малейшей надежды.
— Мистер Остин, если бы он был виновен, я бы вмешиваться не стал. Но он, по-моему, нисколько не виновен. Или вы этого не думаете?
— Я убежден, что он не совершал этого убийства. Но суд признал его виновным. Горю помочь уже нельзя.
— Можно, мистер Остин, если настоящего убийцу вывести на свежую воду.
— Д-да, в-вот если т-так, — проговорил Остин, весь дрожа и стуча зубами.
— Должен ли я донести на него, мистер Остин?
— Да вы разве знаете, кто настоящий убийца? — спросил Остин, вставая на ноги.
— Да, Рошбрук,
Больше выдержать Остин не мог. Он, как подстреленный, рухнул на пол. О’Донагю и Мэк-Шэн бросились ему помогать, подняли его с пола, но он был без чувств. Они позвонили на помощь. Сбежалась прислуга. Послали за докторами. Мэк-Шэн и О’Донагю, понимая, что теперь Остина необходимо оставить в покое, поспешили уехать из замка. Как раз в это время к крыльцу подъезжала почтовая карета с мистрис Остин и Мэри.
ГЛАВА L. В которой дела принимают оборот, вполне удовлетворяющий читателя
Только с помощью прибывших врачей удалось привести мистера Остина в чувство. Но рассудок к нему не вернулся. Он дико бредил, и доктора объявили воспаление мозга. В бреду он постоянно упоминал имя Байрса, и как только доктора ушли, мистрис Остин поспешила выслать из комнаты всю прислугу за исключением Мэри. Прислуга удалилась с большой неохотой, потому что любопытство ее было страшно возбуждено. Лакеи и горничные пожимали плечами, перешептывались, сообщая друг другу разные догадки, повторяли отдельные слова, сказанные в бреду их барином, и вообще решили, что дело нечисто. К такому заключению пришла единогласно вся лакейская. Мистрис Остин все время находилась при муже. Она отлично сделала, что выслала прислугу, потому что ее муж в бреду отчетливо воспроизвел всю сцену своего столкновения с Байрсом, называл сам себя убийцей, сжимал кулаки, дико хохотал — и под конец стал горько плакать, раскаиваясь, зачем он все это сделал.
— О, Мэри, чем же это все кончится? — воскликнула мистрис Остин.
— Чем всегда кончается всякий грех: горем и гибелью, — отвечала Мэри, скорбно складывая руки и плача. — О, мэм, я ведь и сама большая грешница. Вы всю мою жизнь знаете, я вам ее рассказала. Я боюсь, что меня самое впоследствии ожидает грустный конец.
— Ну, как же вы сравниваете, Мэри: вы никого не убивали, во-первых, а во-вторых — давно перестали грешить.
— Я уверена, что и мой барин давно раскаялся.
— Да, Мэри, он страшно каялся. Сделал он это сгоряча, в минуту гнева, а испортил себе всю жизнь. С тех пор он не имел ни минуты счастья, ни минуты покоя, да и на том свете не получит успокоения.
— Получит мэм, если раскается, если успеет покаяться перед людьми.
Лихорадка и бред продолжались несколько дней. За больным ходили только мистрис Остин и Мэри, больше никто. Прислугу к нему так и не допускали. Мэри написала нашему герою обо всем и получила ответ в ответ на уведомление, что он будет отправлен в ссылку лишь через несколько недель, а до тех пор будет сидеть все в том же эксетерском остроге. Мэри он просил остаться при его матери до тех пор, пока в ту или другую сторону не разрешится болезнь его отца. Далее Джо писал, что надеется непременно повидаться с Мэри перед отъездом в ссылку, так как ему необходимо переговорить с ней о многом и, кроме того, он имел в виду оставить ей полную доверенность по всем своим делам. В лондонских газетах он случайно прочитал объявление, напечатанное его портсмутскими друзьями, умоляющими всех знающих его лиц сообщить им о нем какие-либо сведения. За сообщение предложена награда в 100 фунтов стерлингов. Это его напугало. Он боится, что кто-нибудь возьмет да и напишет им про суд
Мэри исполнила просьбу и стала писать ему аккуратно каждый день. От прислуги не укрылось, что между замком и каким-то заключенным в эксетерском остроге ведется ежедневная переписка о здоровье мистера Остина. Разумеется, об этом вскоре же узнали все. В Остин-Голль делались визиты, сыпались визитные карточки. Сказать правду, тут было больше любопытства, чем соболезнования. Мэк-Шэн и О’Донагю ежедневно присылали справляться о здоровье больного, надеясь улучить минуту для нового разговора с Остином.
Предсказанный врачами кризис наступил. К мистеру Остину возвратился рассудок. Но вместе с тем исчезла всякая надежда на то, что он встанет с постели. Об этом сообщили мистрис Остин. Та стала плакать и говорить мужу, что она желала бы… желала бы… но чего она желала бы — так она и не решилась сказать. Тогда Мэри, улучив минуту, когда мистрис Остин вышла из комнаты, смело объявила мистеру Остину, что он должен скоро предстать перед Всевышним Судией, и умоляла его скинуть прочь гордость и оказать должную справедливость своему благородному сыну, который за него страдает. Прежде, чем умереть, пусть он удостоверит невинность своего единственного сына, наследника его имени и состояния.
Тяжело было гордому сердцу мистера Остина согласиться на то, чего от него требовала Мэри. Но в конце концов он согласился. Мэри высказала ему все это рано утром. Весь день до вечера он пролежал с закрытыми глазами, ни слова не говоря. Вечером он сделал жене знак, чтобы она наклонилась к нему, и едва слышным полушепотом велел ей пригласить в замок мирового судью. Желание его было немедленно исполнено. В Остин-Голль приехал сосед-судья, с которым Остин был в очень хороших отношениях. Остин изложил свое показание в коротких словах, судья составил протокол, Мэри приподняла Остина и дала ему в руки перо. Он подписался под протоколом.
Дело было сделано. Борьба долга с гордостью закончилась победою долга, но эта победа дорого обошлась самому Остину. Когда Мэри стала вынимать у него из рук перо, пальцы его судорожно сжались, а голова откинулась назад. Мистер Остин испустил дух, прежде чем успели засохнуть чернила на его подписи.
Джентльмен, приезжавший в качестве судьи свидетельствовать показание мистера Остина, уехал из замка, не повидавшись с мистрис Остин, которую он счел неделикатным беспокоить при таких грустных обстоятельствах. Когда за ним прислали из замка, он сидел в гостях у Мэк-Шэна и О’Донагю, причем на разные лады обсуждалась болезнь мистера Остина по слухам и по догадкам. О’Донагю и Мэк-Шэн секрета не разгласили, но попросили приятеля, когда он кончит дело в замке, вернуться опять к ним. Он так и сделал и сообщил им о случившемся событии.
— Теперь не надобно терять времени, — сказал Мэк-Шэн. — Позвольте мне, пожалуйста, снять копию с его показания.
Мэк-Шэн уселся списывать копию, а О’Донагю принялся рассказывать судье историю нашего героя — конечно, в общих чертах. Когда судья засвидетельствовал копию, О’Донагю и Мэк-Шэн приказали подавать лошадей и помчались в Лондон. Там, несмотря на полночь, они постучались в частную квартиру мистера Тревора и вручили ему драгоценный документ.
— Для такого дела не жаль и расстаться с мягкой постелью, — сказал мистер Тревор. — Вы меня очень обрадовали этой бумагой, майор Мэк-Шэн. Мы должны завтра же явиться к министру, и я не сомневаюсь, что молодой человек будет немедленно освобожден, вступит во владение своим поместьем и сделается украшением и гордостью своего графства.