Братишка, оставь покурить!
Шрифт:
ТАМ всем было нелегко. А таким вот интеллигентным паренькам — втройне.
С чего это теперь я вдруг вспомнил его? А потому, что в своем предвидении он сказал в самую точку: все мы за это время изменились. Вернее, изменились обстоятельства, которые, в свою очередь изменили нас. И что-то изменить, как бы того ни хотели, мы не в силах.
Умом я понимал, что все произошло именно так, как и должно было произойти, что я поступил именно так, как должен был поступить. И все же было мне неимоверно тоскливо.
Потому что мне попросту некуда было податься
Я ехал в электричке в сторону Москвы. Глядел в окно.
Думал. Пил прямо из горлышка купленную в привокзальном ларьке водку. Закусывал подсоленными орешками арахиса из пакетика. И снова думал, думал, думал…
Мысли скакали, подобно кенгуру, с одной темы на другую, с одного вопроса на другой.
Жена… Теперь, впрочем, я ее так не называл даже мысленно. Обозначил ее про себе абстрактно-отвлеченно: ОНА. И все, точка. Формально — да, она оставалась мне женой, потому что не подала своевременно документы на развод. Но, как теперь мне стало ясно, не подала с вполне определенной целью: чтобы не лишиться неких благ, положенных воину — хрен его задери, это слово — интернационалисту. Вот оно, «Свидетельство о льготах» в плексигласовом футляре, лежит в кармане — черта с два этот трахарь-перехватчик сможет теперь воспользоваться этой «корочкой» для пробивания моей бывшей семье, в которую он примазался, каких-либо поблажек. Сам их заслужи, сам за них повкалывай, кровушку пролей: свою, подчиненных, врагов… Много вас таких, привыкших брать от жизни то, что другие заработали, выстрадали, вымучили…
Написать бы сюда, в местную администрацию, о том, что некий имярек пользуется правами «афганца» незаконно… Ну да ладно, этого я делать не буду, пусть живет, гнида. И гнидесса моя при нем тоже пусть живет.
«Администрация»… Как ее назвал Ярослав? Лариска. Ну, ученики часто учителей за глаза по имени обзывают. Сам был таким же… Лариса… Чайка по древнегречески. Вот она бы так с мужем поступила, случись с ним беда?.. А-а, и она, небось, такая же как и все — все они, бабы, одним миром мазаны.
Такая же… Все ли они такие? Ведь были же декабристки, например. Правда, когда мы вспоминаем их, говорим словами Некрасова: «Русские женщины». А ведь их в Сибирь последовало только одиннадцать из полутора сотен сосланных, да и то две из них были француженками… Может, это и есть истинное соотношение порядочных и не слишком порядочных женщин: одиннадцать из ста пятидесяти?.. Кто его знает, такой статистики, наверное, никто не вел. Ну хорошо, а все ли мужчины порядочнее женщин? Нет, конечно. Просто мы от женщин ждем того, в чем сами не являемся образцами добродетели. Почему-то считается, что так оно и должно быть: мы грешим с посторонними женщинами, требуя от своей неукоснительной верности. Абсурд, если разобраться.
Однако я сейчас не о грехе как таковом. Просто я сейчас понял, что должны существовать рамки греха. Безгрешных людей не бывает. А потому порядочным можно считать только того, кто эти рамки выдерживает.
Браво, Константин Васильевич, съехидничал внутренний голос. Прямо Гораций, Конфуций или Козьма Прутков — какие афоризмы выдаешь… Вот только кто тебе сказал, что такие рамки должны и в самом деле быть? И кто, по-твоему, их должен устанавливать? И что хуже — грех тайный или грех открытый?..
Рекбус, как говаривал покойный Райкин-старший, кроксворд…
— Мужчина, в одиночку пить вредно.
Я даже вздрогнул от этого голоса, который столь бесцеремонно вторгся в мои разбегающиеся мысли. Повернулся от окна, оглянувшись.
Рядом со мной плюхнулась на вагонную лавку девица лет тридцати или около того, весьма шалавого вида. Глядела на меня оценивающе, будто дубленку примеряла. Или мужика на вечер «снимала».
— Так и ты выпей со мной, — не пытаясь подобрать ответ пооригинальнее, предложил я ей именно то, на что она откровенно напрашивалась.
Водки в бутылке оставалось еще граммов двести. А мне на голодный желудок, сам чувствовал, уже и в самом деле достаточно.
— Что ж, угости!
Годы без женщины! Годы!.. Она мне привиделась писаной красавицей. И к тому же непритязательной. В конце концов, пусть осудит меня тот, кто сам устоял бы в такой ситуации.
— Угощаю! — жестом гусара графа Турбина-отца, швырнувшего цыганам остатки карточного выигрыша, протянул я ей остатки водки. — Только извини, хрустальных бокалов и ананасов на закуску не купил… Как в том анекдоте: «Звыняйте, Джонни, бананив немае…»
Она коротко, с готовностью хохотнула, охотно ухватилась за горлышко. Правда, ухватилась немного неуверенно — видно, уже и без того была в подпитии. Приложилась, несколько раз крупно глотнула. Поперхнулась, сморщившись, закашлялась. Из уголка рта потекла на платье струйка водки.
Еще не прокашлявшись, она весело и озорно подмигнула мне: извини, мол.
— Тебя как зовут, мужчина?
Прокашлявшись, девица отпила еще, теперь совсем чуть-чуть, опять сморщилась и опять уставилась на меня шалаво и пьяно. И пьяняще.
— Константин, — не стал скрывать я.
— Значит, Костик, — мгновенно сократила девица.
— Константин, — поправил я ее.
Еще на Костю я, быть может, и согласился бы. Но Костик… Костик — это перебор.
— Долго и длинно, — скривила губы девица. — Без пол-литры и не выговоришь.
— Ну так чего ж ты ждешь? Выпей — и выговори!
Она опять с готовностью хихикнула и смело отхлебнула еще. Передернулась, громко выдохнула. Икнула. А потом достала из кармана куртки и протянула мне большое зеленое яблоко.
— На вот, закуси. А то просто так пьешь… Без закуси пить вредно.
Я чуть усмехнулся. Ишь, Ева отыскалась, яблочком соблазнять. С Дерева познания добра и зла… Да я, дева, этого самого зла полной ложкой нахлебался во как, по самые уши… Разве что добра познать?.. Ну да ладно, будем надеяться, что в горле кусок, как у Адама, не застрянет и второй кадык не вырастет.
— Чего это ты надираешься? Так нельзя, в одиночку-то… Ты просто тихушник-алкоголик или у тебя беда какая стряслась? — не унималась девица.