Братство камня
Шрифт:
Дело было за малым: найти приют, где бы ей предложили ребенка, — Диана почему-то всегда воображала, что это будет мальчик и она обретет его на краю света. Она связалась с множеством организаций, которые патронировали детские дома на разных континентах, и Шарль снова выступил посредником. Из года в год в очередном приступе меценатства он жертвовал значительные суммы Фонду Борья-Мунди, финансировавшему сиротские заведения Юго-Восточной Азии. Если Диана обратится в этот фонд, последний этап удастся преодолеть в сжатые сроки.
Диана дважды летала в Бангкок, чтобы окончательно урегулировать формальности, и три месяца
Внезапно сидевший рядом с ней мальчик подскочил в кресле. Диана открыла глаза и обнаружила, что салон залит солнечным светом. Они приземлялись. В панике она прижала к себе ребенка и почувствовала, как самолет покатился по взлетно-посадочной полосе. «Это не шины шуршат о бетон, — отстранение подумала Диана. — В соприкосновение с реальностью пришли мои собственные мечты…»
5
Помимо многих других принятых решений, Диана собиралась в первый же день вернуться к своей обычной работе. Ей предстояло поскорее приучить Люсьена к распорядку их повседневной жизни. В тот момент она составляла доклад об «Околосуточном ритме крупных хищников в национальном парке Гванге в Зимбабве». Чтобы получить гранты Международного фонда защиты дикой природы, который уже спонсировал ее экспедицию в Южной Африке, закончить работу нужно было немедленно. Каждый день Диана отправлялась в лабораторию этологии факультета д'Орсе: ей выделили небольшой кабинет рядом с библиотекой, чтобы она могла свериться со всеми научными источниками.
Диана наняла для Люсьена няню: милая молодая таиландка училась в Сорбонне, говорила на безупречном французском и казалась воплощением доброты и нежности. Диана держала данное себе слово: уходила в девять утра и возвращалась в шесть вечера, но уже через неделю дала слабину. Каждое утро выходила из дома чуть позже. Каждый вечер возвращалась чуть раньше. Она ничего не могла с собой поделать: для нее начался «сезон любви», она хотела быть с сыном — и оставалась с ним.
Это было абсолютное счастье. Чем веселее улыбался ребенок, чем чаще проявлялась его детская непоседливость, тем дальше отступали страхи приемной матери. Люсьен объяснялся с Дианой жестами, смехом и гримасами. Он стремительно становился горожанином. Диана принимала игру, отвечала по-французски, стараясь не показывать своего изумления.
Она столько раз воображала себе это маленькое создание, что в ее мечтах уже сложился его вымышленный образ. Но сегодня ребенок был с ней, и все стало иным. Теперь рядом жил реальный мальчик, с реальным лицом и реальным темпераментом. Все, что она замыслила, рассыпалось в прах. Казалось, что Люсьен необычайно легко сбрасывает воображаемую оболочку, которую слепила для него Диана, являя ей и миру себя настоящего, неожиданного, потрясающего и бесконечно достоверного — потому что бесконечно подлинного.
Церемония купания Люсьена неизменно приводила Диану в восторг. Она без устали разглядывала его изящное тело, узкую белую спину, тонкие, как у птички, но крепкие косточки. Ни у одного из детей, которых она видела в приюте, не было такой восхитительной, гладкой молочно-белой кожи, под которой пульсировали синие жилки. Люсьен напоминал Диане цыпленка, жаждущего проклюнуться сквозь яичную скорлупу.
Другой момент чистого созерцания наступал, когда Диана укладывала сына спать и рассказывала ему на ночь сказку. Люсьен быстро засыпал, и она тоже погружалась в дремоту, убаюканная нежными касаниями своих пальцев. Теплота кожи. Легкое дыхание. Тонкие, легкие волосы, которые просто невозможно не ласкать. Откуда у него такие волосы? Из какого генного хранилища? Из чужих далеких краев. Именно эти слова всякий раз приходили в голову Диане в полумраке детской спальни. Каждая черта лица, все части тела говорили Диане о происхождении мальчика из чужих далеких краев — но это только сближало их и сплачивало.
Личность Люсьена представала перед Дианой как выстроенное из стекла здание. С течением дней она все лучше узнавала его формы, изгибы и вершины. Она всегда воображала, что Люсьен будет резвым, живым и непредсказуемым. А он оказался невероятно нежным и милым. Несмотря на повадки дикаря — он ел руками, не любил мыться, прятался, как только приходил кто-нибудь чужой, — мальчик проявлял восхищавшие молодую женщину восприимчивость и интуицию.
К чему себя обманывать? Люсьен был именно таким ребенком, какого она сама хотела бы произвести на свет.
Все, что так восхищало Диану в мальчике, соединялось в особом ритуале — пении и танце, которыми она могла наслаждаться бесконечно. Будь то ради игры или по природной склонности, но ее приемный сын предавался этим занятиям при малейшей возможности. Обнаружив страсть Люсьена, Диана купила ему ярко-красный кассетник с лимонно-желтым пластмассовым микрофоном. Малыш записывал свои выступления, аккомпанируя себе на импровизированных барабанах. Гвоздем номера становился оригинальный танец. Он неожиданно вытягивал ногу под прямым углом, ощупывал пальцами невидимую завесу, потом резко поворачивался, чтобы закружиться вокруг своей оси в другом ритме. Его маленькая фигурка съеживалась, наклонялась, откидывалась, раскрывалась, как крылья жука, изгибаясь в такт барабану.
Во время одного из таких вот неистовых выступлений Люсьена Диана осмелилась признаться себе, что совершенно счастлива. За три недели она достигла такой безмятежной ясности, такого мира в душе, какие не надеялась обрести и за много лет. Впервые за всю жизнь Диане удалось сделать что-то для самой себя.
И в этот миг она заметила красную мерцающую дату на своем кварцевом будильнике. Понедельник, 20 сентября. Возможно, все устроилось как нельзя лучше, но неумолимо надвигалось страшное событие. Ужин в гостях у матери.
6
Тяжелая бронированная дверь открылась, и на пороге возник хрупкий женский силуэт.
Падавший из вестибюля свет окружал ее голову золотистым ореолом. Диана, вытянувшись в струнку, застыла на пороге. Люсьен спал у нее на руках. Сибилла Тиберж шепнула:
— Он спит? Входи. Дай мне на него взглянуть.
Диана собиралась шагнуть в вестибюль, но из гостиной донеслись голоса, и она замерла:
— Вы не одни?
На лице ее матери отразилось смущение: