Братство проигравших

Рыбакова Мария

Чем детальнее и логичнее наше представление о мире, тем реальнее нам кажется жизнь. Иногда эти детали сглаживаются, и тогда жизнь кажется дремой. А бывает, что каждая деталь ярчайшим образом врезается в сознание - в экстазе, например.

Как образ мира, так мы создаем и образ самих себя. Нам нужен образ нашего тела для того, чтобы двигаться. Иногда этот образ разрушается, и люди перестают чувствовать правую или левую часть тела. В иных случаях он сохраняется, несмотря ни на что: так у калеки болит отрезанная нога.

А для того, чтобы мыслить, нам нужен образ нашей души. И потому мозг придумывает нам душу, гомункула, глядящего сквозь отверстия глаз. Она способна во сне переместиться в неведомые города. Нам кажется, что после смерти она полетит навстречу таким же воздушным существам. Это создание нашего мозга мы ошибочно принимаем за самих себя.

Но благодаря этому созданию наша вселенная приобретает

центр: каждый из нас - сердцевина собственного мира. От этого пункта каждый отсчитывает расстояния, создавая тем самым близкое и далекое, прошлое и будущее. "Там вот почему, - думал Ян, - мое излюбленное средство против печали оказывается действенным. Я представляю себя как вещь и смотрю на нее со стороны, и тогда земля не вертится вокруг меня. Грусть проходит, потому что грусть песчинки легка, как семя одуванчика".

Он смотрел на подоконник, куда уже успел упасть монгольский песок. Потом взглянул на свои руки, покрытые мелкими рыжими волосками. Подошел к зеркалу, увидел бледное смешное лицо. Повернулся и через окно стал наблюдать, как по городу вилась песчаная буря.

Там, подставив тело ветру, стоит Сяо Лон. Закрывает глаза, чтобы в них не набился песок. Чувствует, как крупинки колют щеки и оставляют следы. Каждый шрам есть прикосновение времени, и по зарубкам на теле догадываешься, что жив. Те, кто видит Сяо Лона, не понимают, почему он стоит, вместо того чтобы скрыться в подъезде или быстро добежать до автобуса. Но он стоит и ждет. Он думает, что если оставаться и ждать, победишь ветер, победишь бурю, победишь время. Если ничего не делать, противник рассыплется перед тобой. Пока Сяо Лон стоит, песок засыпает его.

Сегодня ночью я в первый раз заметил, сколько оттенков может быть у черного. Я вышел на балкон: надо мною протянулось светло-черное небо. Под ним, вдалеке, шли горы густой черной полосой. Вода была столь же светло-черной, что и небо. Луна стояла в белесых тучах. Ее свет - как пролитое семя в озере.

Вернувшись в комнату, я читал, лежа на красной оттоманке. Вдруг за окном резко вспыхнула молния и ударил гром. Я выглянул сквозь балконную дверь. В тех местах, которые обычно остаются темными от дождя (перила, стол, выступающий угол балкона), лежал снег, обращая все увиденное в негатив. Озеро исчезло. Темные деревья, не успевшие еще стряхнуть листья, были покрыты снегом и оттого разлаписты. Они казались гигантскими пальмами в пустоте. Я лег спать, надеясь, что на следующий день снег растает.

Утром светило солнце, однако снег все еще лежал. Мы с братом отправились гулять к озеру. Еще зеленые деревья с удивлением несли снежное бремя. За ночь много листьев успело облететь, и они покрыли землю не пестрым ковром, а чем-то вроде салата.

Мы подошли ближе к воде. Бессчетное количество уток, похожих друг на друга, собралось в углу озера. От них рябило в глазах, как иногда рябит в глазах от рядов маленьких одинаковых предметов на рисунке брата. Мы смотрели на них сквозь тонкую преграду камыша. Лишь на острове, открытом всем ветрам, уже виднелись голые ветви. Противоположный же берег озера был все еще укутан в зеленые и рыжие листья и казался спиной лежащего зверя с густой шкурой.

В одном, должно быть, выстуженном месте у самой кромки воды черные сучья голого дерева, присыпанные снегом, тянулись к плывущему лебедю. Тот нырнул, задрав к небу хвост. Дома я решил попросить брата, чтобы он нарисовал мне птиц. Это был первый раз, когда я попросил его о рисунке.

Вечером он мне их нарисовал, но это были тревожные птицы. Длинные крылья с острым концом поднимались, как козлиные рога. Крохотные головы с острыми клювами и едва заметные когти. Эти темные, нарисованные в профиль птицы, почти целиком состоящие из крыльев, образовывали круг. Одни злобно смотрели друг на друга, другие поворачивались тылом. Между ними парили бабочки и стрекозы с человеческими лицами, и узоры волнистых линий заполняли пустое пространство. Большая птица располагалась посередине круга, вернее, была чуть сдвинута влево. Как будто в отчаянии, птица вздымала острые прямые крылья. В правом нижнем углу брат нарисовал рогатку с человеческими глазами на концах.

В тот же вечер я получил от Кассиана письмо. "Что я могу сказать тебе о Чанчуне? Грязноватый провинциальный город, хотя и шесть миллионов жителей. Все как-то безлико, серо. Холодно, конечно, но снега почти и нет. Солнце светит каждый день. Объясняюсь знаками, язык выучить невозможно. Вчера квохтал в ресторане, чтобы принесли курицу. Послушай, мне снился плохой сон. Будто я возвращаюсь в нашу квартиру, в ту квартиру, где ты бывал столько раз. И на двери прикреплено письмо от консьержа, что ему нужно говорить с Ксенией, но он не может ее найти. И чтобы, если я знаю, где она, я ему немедленно сообщил. И я вспоминаю,

что убил ее. Причем я не помню, где и при каких обстоятельствах я ее убил, но знаю, что это произошло, и что пока об этом никто не догадывался, но вот теперь ее ищут. Я представляю себе всю свою жизнь без этого преступления (то есть мою настоящую жизнь) и думаю: как я был бы счастлив, если бы этого не произошло. Не потому, что мне ее жалко или что я раскаиваюсь. Просто мне становится понятно, что теперь каждая секунда моя будет проведена в страхе разоблачения. Я никогда уже больше не буду свободен, всегда буду оглядываться туда, в прошлое, и ждать, что меня найдут. Проснувшись, я вздохнул с облегчением, когда понял, что никого не убивал. Сон был настолько реальным, что еще несколько минут после пробуждения я сомневался в своей невиновности. Я читал, что сон это всегда исполнение желаний, и когда снится что-то страшное - это именно для того, чтобы, проснувшись, ты убедился, что это был только сон и что тебе ничего не угрожает. Но если это даже и так, все равно я не пойму. Я не виновен в ее смерти и никогда не считал себя виновным. Может быть, это связано с книгой. Во сне я боюсь, что все узнают, - но на самом деле наша история уже стала известна, и кара, которой я страшусь во сне, уже приведена в исполнение. Получается, что я скрываюсь от наказания, которое уже постигло меня. Время перевернуто в моем случае".

В детстве я был боязлив, потому что никогда не мог предугадать, что произойдет, и еще менее мог бы предотвратить то, что меня ожидало. И я помню этот страх, от которого немеют руки и ноги, пересыхает во рту. Да, конечно, я в то же время представлял себе боящегося мальчика, и дрожь слегка унималась; потом я перечислял все возможные причины страха, все существующие наказания, все несчастные случаи, и они оказывались не такими уж страшными. Но страх возвращался, потому что я не знал, какое из них последует. Я пугался неожиданного: грубости в ответ на ласку, ласки в ответ на грубость. Если бы я знал наверняка, что через два часа меня запорют до смерти, наверное, боялся бы меньше. Теперь не так, теперь я страшусь именно определенности: ведь я точно знаю, что умру. "Умирали бы и боги, если б благом смерть была". Мне не хочется подчиняться общему закону: потому что какая ж это свобода воли, когда всех ведут как быков на заклание. Боль можно заглушить болью, страх - страхом. Те, кто отправляется в джунгли или на войну, чего они боятся так сильно? Какой трепет они пытаются подавить? Когда думаю об этом, самым пугающим представляется мне страх невидимого. Во время эпидемии зараза передается через воздух, прикосновение, воду. Что-то передается от человека человеку как волна, как вид любви. Общность судьбы двух человек, больного и заразившегося. Одинаковый конец. Раньше хотели быть вместе, теперь как можно дальше друг от друга. Центробежная жизнь. Всегда есть люди, которых избегают: странные, уродливые. Заболев, парией может стать любой.

На южных рынках царит разнообразие птиц, рыб и зверей. Бывшие обитатели водной стихии бьют хвостами по прилавку. Рядом на веревочках - сушеные мозги обезьян. Продавцы и покупатели спорят, толкаются, между ног порой пробегают большие крысы. Искусство кухни состоит в том, чтобы уметь приготовить все, что летает, плавает, ползает и прыгает. Если человек вел дурную жизнь, в следующем воплощении он становится зверем или птицей. Если звери - бывшие плохие люди, то они не заслуживают сострадания. Демоны тоже иногда оборачиваются животными.

А этот демон был болезнью, начавшейся среди ползающих и порхающих. У болезни было хитрое звериное лицо, лицо человека дурной репутации, или демона, пробегавшего крысой, пролетавшего птицей.

В южном районе распространяются слухи, что будто бы новый грипп сильней и опасней обычного. Новость просочилась в газеты, но тут же была опровергнута. Опасения, впрочем, не прекращаются, и люди запасаются впрок лекарствами, не зная, какие из них могут помочь. Потом выясняется, что никакие.

Врач с континента прибыл на свадьбу сына в Гонконг и, проходя по мраморным коридорам отеля, ощутил озноб. В жарком городе много кондиционеров, и потому простуды здесь не редкость. Укрывшись гостиничным одеялом, приехавший не может согреться. Шторы опущены, и комната погружена в полумрак. Перед глазами вертится темная карусель с проблесками света. Не поддаваясь ни панике, ни апатии, больной встает и выходит на улицу. Он прибывает в больницу и, не подпуская к себе сестер ближе, чем на полтора метра, просит поместить себя в одиночную палату, где он мог бы разговаривать с персоналом через двойное стекло. Ему остается совсем немного времени, два или три дня. Он успевает рассказать о загадочной болезни, что выбирает жертв на юге страны и не поддается антибиотикам. "Как называется эта болезнь?" Но врач, если бы у него оставались силы, мог бы только пожать плечами.