Братство
Шрифт:
– Черт возьми! Неужели дело обстоит так скверно? Я все же думал, что он намерен дописать ее когда-нибудь.
– Когда все люди станут братьями, тогда книга будет закончена.
Стивн свистнул.
– Послушай, дружище, - сказал он, - в среду выходит на свободу тот негодяй. Вся история начнется сначала.
Хилари встал и зашагал по кабинету.
– Я отказываюсь считать Хьюза негодяем, - проговорил он.
– Что мы знаем о нем и вообще о них всех?
– Вот именно. Что мы знаем о девушке?
– Я не намерен обсуждать эту тему, - ответил Хилери отрывисто.
На один миг на лицах братьев появилось жесткое, враждебное выражение, как если бы глубокая разница между ними победила наконец их взаимную преданность. Казалось, они оба заметили это, потому что тут же отвернулись друг от друга.
– Я только хотел напомнить тебе, - сказал Стивн.
– Ты, конечно, сам знаешь, как поступать.
Хилери кивнул, а Стивн подумал: "Именно этого ты и не знаешь".
Вскоре он ушел, чувствуя непривычную неловкость в обществе брата. Хилери проводил его до калитки и сел на скамью в углу сада.
Посещение Стивна только пробудило в нем запретные желания.
Яркий солнечный свет падал на этот лондонский садик, обычно такой тенистый, оставляя всюду светлые полоски и пятна - такие, какие жизнь оставляет на лицах тех, кто слишком много живет головой. Сидя под еще не распустившейся акацией, Хилери заметил раннюю бабочку, летавшую над цветами герани, которой были обсажены старые солнечные часы. Дрозды распевали свою вечернюю песнь; в воздух, чуть туманный от дыма, прокрался запах доцветающей сирени. Ярко, но не радостно было в этом садике; были запахи цветов, но не было волн аромата над золотыми озерами лютиков, над морем всходящего клевера, над колеблемой ветром серебряной недозрелой пшеницей; была музыка, но не было мощного хора, не было жужжания насекомых. Как лицо и вся фигура хозяина, так и садик, в котором солнце редко достигало циферблата солнечных часов, был изысканным и робким - истинное детище города. Однако сейчас Хилери выглядел не совсем обычно: лицо у него раскраснелось, глаза смотрели сердито - он казался почти человеком действия.
Временами все еще слышался голос мистера Стоуна, он долетал порывами, дрожал в воздухе, а иногда и сам старик, с рукописью в руках, появлялся в окне; профиль его четко выделялся на фоне темной комнаты. Одна фраза донеслась через весь сад:
"Среди бурных открытий тех дней, которые, как моря, изобилующие пе-ре-се-кающимися течениями и бесчисленными волнами, обрушивались на берег, размывая скалы..."
Остальное потонуло в шуме пронесшегося мимо автомобиля, а когда голос снова стал слышен, мистер Стоун, очевидно, диктовал уже следующий, абзац:
"В тех местах, на тех улицах толпились тени, шурша и гудя, как рой умирающих пчел, которые, доев свой мед, снуют холодными зимними днями в поисках цветов, уже убитых морозом".
Большая пчела, кружившая подле куста сирени, принялась теперь летать вокруг головы мистера Стоуна. Хилери увидел, что старик поднял обе руки.
"Огромными скопищами, в тесноте, лишенные света и воздуха, они собрались вместе, эти бескровные отпечатки более высоких форм. Они лежали, как отражение листьев, которые, свободно трепыхаясь на нежном ветерке, бросают на землю слабые свои подобия. Невесомые, темные призраки, скитальцы, прикованные цепью к земле, они не надеялись попасть в Чудесный Город и не знали, откуда они пришли. Люди бросали их на тротуар и шли дальше, наступая на них. Не проникшись чувством всемирного братства, они не прижимали своих теней к груди, чтобы те спали в их сердцах. Ибо солнце еще не достигло зенита, не настал еще полдень, когда у человека не бывает тени".
Когда слова этой лебединой песни замерли вдали, старик качнулся, задрожал и вдруг исчез из глаз, вероятно, сел. Его место у окна заняла маленькая натурщица. Увидев Хилери, она вздрогнула; потом стояла как вкопанная и глядела на него. Из глубины темной комнаты глаза ее с разлившимися зрачками казались двумя черными пятнами, попавшими из окружавшей тьмы на ее лицо, бледное, как цветок. В таком же оцепенении Хилери смотрел на нее.
Позади него послышался голос:
– Здравствуйте! Я, видите ли, решил немного погонять свой "Дэмайер". Это вошел в калитку мистер Пэрси, и взгляд его был устремлен на окно, в котором стояла девушка.
– Как поживает ваша супруга?
Этот резкий переход к низменной прозе вызвал в Хилери острую ярость. Он смерил взглядом мистера Пэрси от его цилиндра до штиблет с парусиновым верхом и проговорил:
– Быть может, зайдем в дом и разыщем ее? По пути к дому мистер Пэрси сказал:
– Это та самая молоденькая... гм... натурщица, та самая, которую я встретил тогда в студии вашей жены, да? Недурна девица.
Хилери сжал губы.
– Интересно, как живут такие вот девушки, - не унимался мистер Пэрси. Я думаю, у них есть и другие источники доходов, как вы полагаете, а?
– Наверно, живут так, как положил им жить господь бог. Как и все другие люди.
Мистер Пэрси глянул на него испытующе. Было похоже на то, что мистер Даллисон решил осадить его.
– Ну, самю собой. Сдается мне, эта девица трудностей не встретит.
И тут он увидел, что с "этим писакой", как с тех пор он стал называть Хилери, произошла странная перемена. Мягкий, симпатичный добряк сделался злой, как черт.
– Моей жены, по-видимому, нет дома, - сказал Хилери.
– И я тоже вынужден скоро уйти.
Изумленный и рассерженный, мистер Пэрси сказал с величайшей простотой:
– Прошу прощения, если я de trop {Лишний (франц.).}.
И вскоре стало слышно, как "Дэмайер" с несколько излишним шумом уносит его прочь.
ГЛАВА XXXII
ЗА ВУАЛЬЮ БИАНКИ
Но Бианка была дома. Она перехватила долгий взгляд, каким Хилери смотрел на маленькую натурщицу, потому что в это время, выйдя из студии, шла по застекленному проходу в дом. Ей, конечно, не было видно, на что Хилери так пристально смотрит, но она знала это твердо, как если бы девушка стояла прямо перед ней в темном провале раскрытого окна. Преисполненная ненависти к самой себе за то, что увидела это, Бланка вошла в свою комнату и долго лежала на кровати, прижав руки к глазам. Она привыкла к одиночеству неизбежному уделу таких натур. Но горькое одиночество этого часа даже ее одинокую "атуру повергло в отчаяние.
Наконец она встала и привела в порядок лицо и волосы, чтобы никто не заметил ее страданий. Затем, убедившись, что Хилери в саду нет, незаметно выскользнула из дому.
Она направилась к Хайд-парку. Шла неделя после троицына дня - ужасное время для культурного лондонца. Город, казалось, стал воплощением скучного веселья, по улицам кружились, подхваченные пыльным ветром, бумажные пакеты. Повсюду толпами двигались люди в праздничной одежде, которая не шла к ним. Этим смертельно усталым людям не дано было отдохнуть за несколько часов досуга, вырванных из вечности труда: изголодавшийся инстинкт гнал их на поиски удовольствий, к которым они стремились слишком сильно, чтобы суметь насладиться ими.