Братья Берджесс
Шрифт:
Джим гладил ее по плечу и уверял, что понимает.
Она запрещает – запрещает! – ему называть имя этой кошмарной женщины. Как он смеет произносить ее имя в их доме! У нее ведь нет детей, правда? Конечно, нет. Эта девка – просто лужа мочи на полу. И Джим соглашался, клятвенно обещал больше не называть ее имени, он сам больше не хочет ее вспоминать – ни дома, ни где бы то ни было.
Этой ночью они заснули в обнимку. Им было страшно.
Хелен проснулась рано. В окна лился зеленоватый утренний свет. Мужа рядом с собой она не обнаружила.
– Джим?
Он сидел в кресле у окна. Услышав ее, он обернулся, но ничего не сказал.
– Джимми, это все правда случилось? – прошептала она.
Он кивнул. Под глазами у него темнели круги.
Она села и тут же
– Расскажешь детям.
Джим посмотрел на нее ошарашенно и кивнул.
– Нет, – тут же поправилась Хелен. – Лучше я.
Она не хотела пугать детей, а они ведь жутко испугаются, она сама в жизни не была так напугана.
– Пожалуйста, не уходи от меня, – взмолился он.
– Я от тебя не ухожу. Это ты от меня ушел.
Вообще-то она хотела сказать, что он вылез из постели, ушел, пока она спала. Но вместо этого выпалила:
– Я хочу, чтобы тебя здесь не было.
Она этого не хотела, но что-то заставляло ее повторять и повторять эти слова, даже когда он уже собирал чемодан.
– Я хочу, чтоб тебя здесь не было. Чтоб ты убрался как можно дальше. Больше я ничего не хочу.
Ее поразило то, что он ей поверил. Она хотела, чтобы исчез не он, а этот незнакомый, пугающий, отвратительный человек. Потом Джим остановился и посмотрел на нее, помертвевший от ужаса.
– Иди! Иди! Убирайся! – воскликнула она.
И добавила, что ненавидит его. Что угробила на него всю свою жизнь. Что всегда ему доверяла. Идя за ним к двери, она говорила, что никогда не предавала его. А теперь она хочет, чтоб его тут не было.
Хелен побежала вверх по лестнице, лишь бы не слышать щелчка кованой калитки. А потом заметалась по дому, крича:
– Джим! Джим!
Она не могла поверить, что он это сделал. Просто взял и ушел. Она вообще не могла поверить, что все это происходит на самом деле.
– Джим! – звала она. – Джим!
По реке Гудзон всегда шли баржи, буксиры и парусные кораблики. А еще больше Боб любил наблюдать за тем, как меняется река в зависимости от погоды и времени суток. По утрам вода часто была спокойной и серой, к полудню она уже ярко сияла под солнцем, а по субботам на реке собиралась целая флотилия парусных лодок, с восемнадцатого этажа смотревшихся игрушечными. К вечеру заходящее солнце выбрасывало над горизонтом красные и розовые сполохи, и гладь реки становилась ожившей картиной, на которой переливались крупные мазки, а огни Нью-Джерси казались светом чужестранного берега. Боб много лет прожил в Нью-Йорке, но прежде никогда не интересовался его историей. Живя в штате Мэн, он с детства знал, как индейцы племени абенаки каждую весну шли вниз по реке Андроскоггин, оставляя за собой посевы и собирая урожай по пути назад. Но теперь-то он жил на реке Гудзон, а у нее была своя история, да еще какая! Боб купил одну книгу, потом другую, потом взялся читать про остров Эллис [12] , о котором, разумеется, не в первый раз слышал, хотя на самом деле не знал ничего. (В Ширли-Фоллс ни у кого из его знакомых не было в роду людей, прибывших в страну через этот остров.) Приклеившись к экрану, он смотрел документальные фильмы. Иммигранты тесной толпой сходили на берег, преисполненные надеждой и трепетом. Кому-то из них суждено отправиться восвояси – если доктора определят у них слабое зрение, сифилис или душевную болезнь. Когда на подрагивающей черно-белой пленке взмахом руки пропускали очередного иммигранта, Боб каждый раз вздыхал с облегчением.
12
Остров Эллис – остров в устье реки Гудзон, на котором в 1852–1924 гг. действовал главный центр приема иммигрантов в США.
Он сам теперь начинал жить в мире безграничных возможностей. Это ощущение было неожиданным и нарастало в нем постепенно, хотя довольно быстро. Осень возвращала жизнь города в привычную колею, и Боб вдруг освободился от корки постоянных сомнений, к которой успел так привыкнуть, что не замечал ее, пока она не исчезла. Прошедший август почти не задержался в памяти – лишь пыльный город, жара и ураган в сердце. Произошло невообразимое: в его жизни не стало Джима. Иногда Боб просыпался в холодном поту, думая лишь о брате. Но он был уже не молод и знал, что такое утрата. Ему было знакомо это внезапное спокойствие и ослепляющая паника, он знал, что с каждой потерей приходит странное, едва заметное облегчение. Боб не особенно любил анализировать свои чувства, и к октябрю все чаще случались дни, когда его наполняла уверенность в своей правоте, легкость и уравновешенность. Совсем как в детстве, когда он понял, что наконец-то может раскрашивать картинки, не вылезая за края.
Боб заметил, что на работе коллеги часто приходят к нему за помощью и прислушиваются к его мнению. Возможно, так было всегда. Он привык, что с ним здоровается швейцар – «День добрый, мистер Боб!» – а Рода и Мюррей встречают его радостными возгласами: «Боббала! Ну-ка, заходи на бокал вина!» Порой он сидел с детьми соседей из квартиры в конце коридора, выгуливал чью-то собаку, поливал чьи-то цветы, пока хозяева в отъезде.
В квартире он поддерживал порядок, и в первую очередь это – а даже не тот факт, что он почти не пил и ограничил курение одной сигаретой в день, – стало для него сигналом: он изменился. Боб сам не знал, почему теперь вешает одежду в шкаф, убирает посуду и складывает носки в корзину для белья, но понимал, почему его неспособность на такие простые действия раздражала Пэм. Впрочем, Пэм он из своей жизни вычеркнул. Каким-то образом она ушла вместе с Джимом. Они оба попали в дальний угол сознания, где хранятся мрачные и неприятные вещи, и Боб мог вспомнить о них, лишь перебрав вина и пустив мысли на самотек.
Каждую неделю он звонил Сьюзан. Первым делом сестра рассказывала ему, как дела у Зака – они теперь общались по скайпу, Зак щеголял знанием шведских слов. Сьюзан призналась Бобу в своих страхах: Зак, оказывается, умеет быть счастливым, а значит, она плохая мать, ведь с ней он никогда счастлив не был. Однако самое главное – он теперь здоров. Боб утешал ее, отмечая про себя, что, судя по голосу, она не в депрессии. Сьюзан посещала клуб рукоделия – Бренда О’Хар, жена Джерри, к ней очень-очень хорошо отнеслась. И каждый вечер они ужинают вместе с миссис Дринкуотер; может, следует понизить арендную плату? Боб ответил, что нет, плату она и так много лет не повышала. Однажды Сьюзан наткнулась в супермаркете на Рика Хаддлстона из Комитета по борьбе с расовой диффамацией, и он молча посмотрел на нее как на дерьмо. Боб ответил, ну и черт с ним. Значит, он дурак. Сьюзан сказала, что и сама так подумала. (Они с Бобом общались как брат с сестрой. Как настоящие близнецы.) Лишь однажды Сьюзан поинтересовалась, как дела у Джима. Она звонила ему, но он не взял трубку и не перезвонил. Боб посоветовал не расстраиваться, мол, ему Джим тоже не звонит.
Уолли Пэкера снова арестовали, на этот раз за незаконное владение оружием. Пэкер сопротивлялся аресту и угрожал полицейскому, так что теперь ему светил тюремный срок. Сьюзан устало заметила, что почему-то не удивлена, и Боб с ней согласился. Имя Джима в этой связи они не произносили, и Боб ощутил дыхание свободы, осознав, что ему не нужно говорить с братом об Уолли Пэкере (и вообще о чем бы то ни было), не нужно выслушивать его уничижительные подколки.
По большому счету, он сам не ожидал, что будет воспринимать ситуацию вот так.
В середине октября в Нью-Йорке вдруг сильно потеплело. Солнце припекало совсем как летом, на открытых террасах кафе стало многолюдно. Как-то по дороге на работу Боб шел мимо такого заведения, где посетители читали газеты за утренним кофе, и вдруг его позвали по имени. Ничего не подозревая, Боб обернулся и увидел Пэм. Она сидела за столиком и так резко вскочила, что чуть не опрокинула стул.
– Боб! Стой! А, черт! – Она заметила, что пролила кофе.
Боб остановился.
– Пэм? Ты что тут делаешь?