Братья и сестры по оружию. Связные из будущего (сборник)
Шрифт:
Катя вздохнула:
— Переводчик из тебя сильно… литературный. А что за переговоры? Они где будут проходить?
— Як где? В городе. Здесь же и кордон пройдет. О том весь поезд и розмовляе.
Кате казалось, что вагон в основном говорит о взлетевших ценах на табак, о тифе, о разобранном под Люботином железнодорожном полотне. Хотя кто их знает — большинство путешественников розмовляло с таким диковинным акцентом, что приходилось напряженно вслушиваться. Катя чувствовала себя слишком уставшей для расшифровок сплетен.
— Ладно, Вита, посторожи, чтобы нас не обобрали, а я вздремну с часок.
Поезд опять стоял. Навалились сумерки, накрыли серым дымным покрывалом. Вита
По крыше все так же, набегами, постукивал дождь. Опять корчма вспоминалась. Так и не успели обжиться всерьез. За четыре года Остроуховка клятая так и не стала новым домом. Упрям был отец. Из-под Мостов вовремя ушел, даже заведение не в убыток успел продать. Война только начиналась, германца задавить за три месяца обещали. Только не получилось. И на новом месте у Якова Лернера не гладко дело пошло. Концы с концами корчма сводила. Правда, корчму мигом в шинок переименовали, и меню подправить по местным вкусам пришлось. Мама и полеву [93] научилась лучше здешних хозяек делать, и пампушки воздушные печь. Самогон отец гнал — слеза кристальная. Посетители пили, жрали, платили исправно. Да только с такими нехорошими усмешками, что отец холодным потом обливался. Нет, уезд действительно был спокойный. Слухи о погромах лишь издалека доходили. Только те слухи и до завсегдатаев, и до проезжих гостей докатывались. Вот и усмехались — почекай, Яшка, дери пока втридорога, прийде час, и сам кровцой расплатишься, жидовская морда.
93
Полева — навар бараньих потрохов с гречневой и пшеничной мукой на сале.
Гайдамаки за все разом рассчитались. Вита поспешно оттолкнула воспоминания о последнем дне жизни. Ничего, пока удавалось голову под подол спрятать. Отторгала послушная память, вытесняла кошмар, вечером начавшийся да всю ночь и утро тянувшийся. Кальбовы дети, прокляты, чтоб их матери и на том свете только гной пили. А-а, вонь ехиднова… Еврейская память древняя, через сто лет каждую мелочь припомнишь, а сейчас не надо, не надо!
Пятно темное, потом и болью воняющее. Смерть родителей, тетки да братиков та срамная боль затерла. Все на свете затерла. Пусто. Не было ничего. Крутила тебя в аду конда [94] проклятая, пользовались. Только яркая лампа над столом раскачивалась. Керосину не жалели. Меты [95] вшивы.
94
Конда — сборище воров.
95
Меты — здесь: мертвые, мертвецы.
Вита плотнее зажмурились. Пошло оно прочь!
Отступило с легкостью. Жизнь впереди, жуть успеет вернуться, толстыми заскорузлыми пальцами похапать, тело развернуть-вывернуть.
Что помнишь, так тот взгляд перепуганный, сквозь очки, на кончик носа съехавшие. Прапорщик боевой, ветеран. Дите малое. Руки у него тряслись. Укусила его тогда или нет? Тут память подводит, изменяет. И ведь его не спросишь.
Смешной он. Серьезный. Смотришь, как губы поджимает, и хихикнуть хочется. Фуражка
…— Ты на кого смотришь, дочь нефеля [96] ?! Кому улыбаешься? Совсем мозг растеряла? В арон [97] меня вгонишь, — грохнула вскинутая на плиту кастрюля, выплеснула жирную волну, повисли пряди капусты.
— Да, мама, разве я улыбалась? Да нужен мне тот хлопец. Що, я возниц не видала?
— Ты глаза-то прячь, дура безумная. И так по ножу ходим. Молва о бесстыдной дочери Якова пойдет — кто тебя, харизу [98] , защитит? О, замуж бы тебя быстрее спровадить. Забились в щель клопиную, приличного жениха за сто верст искать. Все отец твой, упрямец. Свининой торгуем, точно курой кошерной. Ой, хорошо, бабка твоя умерла, прокляла бы меня и внуков своих до седьмого колена. Субботу твой отец забыл, Тору никогда не раскрывает. Ой, спаси нас бог!
96
Нефель — выкидыш.
97
Арон — шкаф, гроб.
98
Хариза — худая, тощая.
— Мама, не начинай. Не старые сейчас времена. Да сходи — не слышишь, Мишука ревет.
Метнулся по кухне подол, шагнула мама к двери, к младшему сыну торопясь. Распахнулась дверь — и чернота за ней. Выгорело все.
Вита получила удар по колену, мигом проснулась. В темноте Катя крутила руку какому-то низкорослому типу. Тот шипел сквозь зубы, лягался. Катя заломила руку круче, в локте чуть хрустнуло, человечек пискнул, напряженно замер, уткнувшись лицом в узел.
— Та угомонитесь вы, чи ни? — заворчали с соседней лавки.
— Спите, спите, — пробормотала Катя, отбирая у прижатого воришки чайник. — Тут от тесноты человеку ногу свело.
Катя сунула чайник проснувшемуся Проту и повела вора к выходу. Человечек тихо скулил, согнувшись от боли, перешагивал багаж и спящих на полу.
— Проспали мы, — прошептал Прот. — Чайник-то почти новый. Вот жалко-то было бы.
Долетел тихий вскрик — Катя ссадила злоумышленника на насыпь.
— Добрая она сегодня, — прошептал Прот.
— То она спросонку. Сейчас на нас нагавкает, — ответила Вита.
Катя, легко перешагивая через узлы и похрапывающих людей, скользнула на место:
— Что, гвардия, дрыхнете как цуцики?
— То я виновата, Катерина Еорьевна. Задремала, — поспешила признаться Вита.
— Ладно уж, додремывайте. Я снаружи пройдусь. Здесь дышать нечем.
— Спи, — прошептала Вита. — Я посмотрю.
— Да чего там, — Прот понадежнее пристроил чайник под боком. — Это ты спи. Часовые мы аховые. Можно и вдвоем спать. Все равно ничего не сделаем.
— Так я руку вовек не заломаю. Был бы наган…
— Ух, ты настоящим стрелком стала, — необидно усмехнулся в темноте мальчик. — Ты отчаянная. Только нам сейчас тихими да смирными надобно быть. Крестись почаще. Тебя крестное знамение не сильно ломает?
— Та я бильше ни в кого не верю. И креститься можу, и сало жевать. А «Отче наш» меня давно выучить заставили.
— Разумно, — одобрил Прот.
— Допомогло-то мне оно как, — с горечью прошептала Вита.
Мальчик очень осторожно обнял ее за плечи:
— Что делать, жизнь нам во испытание дана. Терпеть наша участь.