Братья Шелленберг
Шрифт:
Женни пустила горячую воду в бассейн, потом обернулась и взглянула на скамью.
– А ты опять тут, Венцель! – сказала она, тихо смеясь.
Да, он сидел тут. Как часто сидел он тут, когда она купалась! Повсюду в доме присутствовал он, куда бы Женни ни направлялась. Эту комнату он особенно любил, мягкое освещение в ней было приятно его глазам. Свет падал из чаш на потолке, тонкий и нежный, как лепестки розы.
Женни разделась и вошла в бассейн.
– Смотри, Венцель, – сказала она, обращаясь к скамье.
С минуту она сидела тихо и опять произнесла, но на этот раз совсем тихо:
– Чего
Потом сказала, опять глядя в нишу:
– Теперь смотри, как я пойду спать, Венцель!
Она вынула из футляра маленькую серебряную бритву и показала ее Венцелю:
– Видишь ты это? – спросила она.
Лезвие блеснуло, и в тот же миг Женни быстрым движением перерезала себе жилу на левой руке. Потекла кровь, и Женни показала ее, торжествуя:
– Видишь, вот это кровь Женни. – сказала она, судорожно смеясь, и глаза у нее широко раскрылись.
Рана болела. Женни опустила руку в воду, и кровь заструилась. Как багровый пар, клубилась кровь в воде. Вскоре уже не стало видно руки, а вот багровый пар уже скрыл ее чресла. Она задвигалась, и вода в бассейне стала теперь совсем того же красного оттенка, как стены в комнате. Женни закрыла глаза и долго не шевелилась. Но вдруг испугалась. Что-то треснуло. Какой-то громкий треск раздался вдруг у нее в ушах. Она очнулась.
– Что это? Что я делаю? – воскликнула она. – Зачем я это делаю? О боже, нет, я не хочу этого.
Она выпрямилась и нажала кнопку звонка.
– Но ведь в доме нет никого, – тут же сказала она себе, и ее вдруг испугала пустота в доме. Она попыталась выйти из бассейна. Два раза срывалась она с лестницы, – так дрожали у нее ноги. Наконец это ей удалось. Остановившись посреди комнаты, она зажала правой рукою раненое запястье, попыталась шагнуть вперед, но страшно зашаталась.
– Помоги же мне, Венцель! – громко крикнула она и свалилась на пол. – Помоги мне, пока не поздно. Я этого не хочу!
А вот и шаги слышны. Вот и Венцель. Он берет ее на руки и уносит, как в тот день, когда молнии полыхали вокруг корабля. Но нет, это не Венцель. Может быть, это Михаэль? Да, ее уносит Михаэль. И почему он так быстро бежит?
Она потеряла сознание.
18
Никто не слышит! – нервно и нетерпеливо сказал капитан Макентин и опять позвонил у дверей Женни Флориан.
Он хотел ей только сообщить, что нимало не уполномочен господином Шелленбергом принять от нее дом. Пусть она распорядится им по своему усмотрению. Если же она предполагает временно отлучиться, то он, конечно, с удовольствием возьмет на себя заведывание виллою.
Опять никто не откликнулся на звонок. Тогда он обратился к управляющему домом. Четверть часа спустя, в течение которых он, терзаясь дурными предчувствиями, нервно грыз себе ногти, выяснилось все.
Макентину велено было дня через три-четыре явиться в Лондон для доклада. Однако он уже на следующее утро полетел на почтовом аэроплане в Лондон и под вечер после бурного перелета прибыл туда. Велел доложить о себе Венцелю и был немедленно принят.
Венцель был занят вечерним туалетом. Он сидел в кресле, удобно вытянув ноги. Парикмахер брил его, а молодая, хрупкая девушка делала ему маникюр. В комнате стоял крепкий запах эссенций и духов. Голова у Венцеля повязана была, как чалмою, мокрым полотенцем для закрепления прически.
Макентин, войдя, поклонился.
– Имею честь явиться с докладом, – сказал он, стараясь придать своему голосу обычную интонацию.
Венцель приветствовал его движением руки и кивком через зеркало.
– Я ждал вас только через два дня, Макентин. Что это вы так бледны? Садитесь. Я сейчас буду к вашим услугам.
– Перелет был трудный, меня укачало, – ответил Макентин и сел.
Маникюрша исчезла, за нею откланялся и парикмахер.
Венцель потряс своими длинными ногами и встал с кресла, чтобы подать руку Макентину. Но как только увидел лицо Макентина, сразу понял, что произошло, по-видимому, нечто необыкновенное. Нос Макентина, казалось, был перекошен еще больше, чем всегда.
– Была ли у вас особая причина приехать на два дня раньше? – спросил он, скрывая свою тревогу, и выпрямился.
– К сожалению, очень грустная причина, – ответил Макентин.
И сделал краткий доклад, по-военному деловито и сжато. К этому тону он всегда прибегал, когда был совершенно растерян.
Лицо Венцеля все больше приближалось к нему. Оно сделалось землисто-серым. Его сверкающие глаза расширились, могло показаться, что он сейчас ринется на Макентина. Потом искривившийся рот открылся, хватая губами воздух, и землисто-серое лицо отдалилось. Когда Макентин, немного погодя, решился поднять глаза, Венцель, положив кулаки на колени, сидел в том самом кресле, где его только что брили. Его плечи поднимались и опускались. Наконец, он с трудом перевел дыхание, встал и медленно зашагал по комнате, уставившись в пол неподвижным взглядом.
Зазвонил телефон. Венцель сильно нахмурился и, казалось, проклинал в этот миг и телефон и еще совсем другие вещи. Потом, однако, стал говорить в аппарат спокойным, только немного хриплым голосом. Он будет готов минут через пять. Макентин ясно расслышал в аппарате оживленный голос Эстер. Все еще хмуря брови, Венцель медленно закончил свой вечерний туалет. Он, казалось, нимало не торопился. Надел жилет, завязал галстук и надел фрак. В этом фраке новомодного покроя, лондонской работы, его плечи казались еще гораздо шире, чем обычно. Лицо было такое серое, словно на нем осела уличная пыль.
Лакей подал ему пальто, цилиндр и перчатки.
Венцель пожал руку Макентину. Это было крепкое, жесткое рукопожатие. Неделями потом чувствовал его Макентин.
– Благодарю вас, дорогой друг, – сказал Венцель. – Сегодня в час ночи ждите меня здесь.
– Слушаю.
И Венцель ушел. Он обедал в этот вечер с Эстер у ее дяди, сэра Альфреда Томсона. Собралось большое, блестящее общество, присутствовала почти вся английская родня Эстер и все ее лондонские друзья. Вначале лицо у Венцеля все еще казалось покрытым серой уличной пылью. Но после того, как он полчаса провел среди гостей сэра Альфреда, оно приобрело свой естественный, смуглый оттенок. Только взгляд его оставался неподвижным. Он даже улыбался порою, и губы у него при этом странно подергивались. Пил много вина, но это не было заметно по его лицу.