Братья Ждер
Шрифт:
— Ты бы так поступил?
— И без промедлении, княжич.
— Что ж, тебе можно. А мне державные дела не позволяют. Князь ведь говорит, что у нас иная жизнь, чем у простых смертных. Нам ни радоваться, ни печалиться нельзя, ибо душа наша отдана в жертву. Да вряд ли это так…
— Я тоже не верю, княжич. Жеребятам положено резвиться, юношам — любить, Я думаю, надо ехать.
— И ты поедешь со мной?
— Поеду, княжич. Как только призовет меня господарь в Сучаву, ко двору — служить тебе товарищем, сразу сяду на коня и поеду за тобой. Если платье мое готово и матушка не рассердится, я готов ехать тут же. А коли нельзя, приеду попозже. И сразу решим, как быть. А какие у нее глаза?
— Зеленые. Глядят из-под густых ресниц, как из тумана.
— Ростом высокая?
— Нет, невысокая. Туго опоясывает стан и носит длинные платья, как ляшские девушки. А рука у нее крохотная. Пальчики холодные, а щечки горячие.
— И зовут ее Настой?
Он задал этот вопрос скорее самому себе, устремив взор в одну точку. В ярком свете полудня смутно виделся ему призрачный образ девушки. Видение тут же растаяло. Ионуц радостно улыбнулся своему приятелю.
ГЛАВА IV
В которой обнаруживаются и другие изъяны нашего приятеля Ионуца
Согласно родительскому наказу и княжьему повелению Ионуцу надлежало в тот же день вернуться в Тимиш. Назавтра в пятницу, день памяти святых царей Константина и Елены, князь собирался заехать по пути на конский завод. Посмотрев, как там идут дела и отдав нужные распоряжения, он переправится через Молдову-реку и поедет вершить суд в город Роман около Новой крепости.
Проводив княжича до крыльца игуменских покоев, младший отпрыск Маноле Черного решил сходить к отцу Никодиму — получить от него благословение на дорогу. По пути он завернул к церковке святого Иоанна, словно надеясь, что там еще витают обрывки прежних разговоров, тайн и грез. Несколько старых монахов с изрядно румяными лицами храпели, раскинув руки и скривив шею, в тени стрехи на плоской кровле склепа, в котором когда-нибудь предстояло им найти вечное успокоение. Благоуханные испарения таяли, поднимаясь к солнцу. Расположившиеся чуть поодаль незнакомые бражники весело поднимали кружки с вином во славу его светлости Штефана-водэ.
Ионуцу хотелось побыть одному со своей нежданной радостью, которой было для него чудо дружбы, и тайной, которую он, словно бесценный клад, хранил только для себя. Он долго бродил, дойдя до самого храма Введения, и явился к отцу Никодиму лишь перед заходом солнца.
На большой звоннице ударили в било, и воины на пустыре зашевелились. Кое-кто из крестьян просил дозволения предстать пред государем с челобитной. Войдя в ограду монастыря, они падали на колени и, только услышав голос князя с крыльца игуменской палаты, дерзали подойти, поднять глаза и заговорить. Грозный владыка стоял в окружении бояр. Меченосец держал его меч и булаву. Никто — ни боярин, ни простолюдин — не мог уйти от этой руки, творившей правый суд. Все чувствовали ее несокрушимую силу, словно и впрямь ниспослана она была богом. Казалось, что с той поры, как воцарилась в Молдове эта сила, смягчились даже стихии. Дожди лили в положенное время, зимы выдавались снежными. Ни разу не прорывало плотин на прудах, мельницы и речки пели в долинах; пасеки множились на лесных полянах, дороги стали безопасны. Купцы спокойно ездили в немецкую, либо ляшскую землю, либо к татарам, или в угорскую сторону. Пошлины взимались справедливо, никто не чинил урона торговым людям. За пять лет господаревы конники изловили всех грабителей, шаливших на дорогах. Трупы их висели на придорожных деревьях, вороны и коршуны клевали их, покуда не оставались одни белые кости. Служилые, обиравшие купцов на торговых заставах или обижавшие бедный люд, были заперты в клетки и спущены на дно копей, чтобы никогда больше не видели они солнца. В Молдавском господарстве восторжествовала правда, спесивые толстопузые бояре склонили головы и покорились. Вот о чем говорили люди — и те, что поднимали кружки у гробницы при церквушке святого Иоанна, и те, что еще стояли около своих телег у Введения, и те, что шли через пустырь к воротам монастыря.
Вслед за билом коротко прозвонили колокола. Новые люди прошли в ворота, спеша пробиться со своей бедой к государю. Еще немало оставалось ядовитых сорных трав от той поры, когда в Молдове царила усобица. В канцелярии логофэта Томы выдавали новые жалованные грамоты, более справедливые, чем прежние.
Многие крестьяне уже запрягали лошадей и отправлялись по домам. Женщины увозили в чистых платках просфору, нательные крестики из кипарисового дерева, бутылочки с лампадным маслом, благословленным владыкой Иосифом, и молитвы от лихоманки. Все уезжали довольные, уверенные, что обрели средство одолеть вражду, любовное наваждение и смерть.
Отец Никодим сидел на крыльце своей кельи, украшенном резными столбиками. Подняв голову, он улыбнулся Ионуцу и, отодвинув от себя книгу, над которой склонился, указал рукою, чтобы брат сел рядом. Хлопнув в ладоши, он велел келейнику принести свежей колодезной воды, миску с медом и ложечку.
Ионуц сел насупротив монаха.
— Я просил тебя сесть рядом со мной, — улыбнулся отец Никодим.
Маленький Ждер, оставив прежнее место, опустился рядом с братом. Они походили друг на друга, особенно выражением карих глаз. Странно выглядело одинаковое родимое пятно — кунья шерстка, — отметившее обоих. И улыбка была у них одинаково добрая.
— Ты ходил с Алексэндрелом-водэ?
— Да.
— Он поведал тебе свои горести и печали?
— Нет, батяня Никоарэ и отец Никодим, — ответил Ионуц, и сердце его тревожно забилось. — Это я ему рассказывал о своих охотничьих делах, о наших тимишских скакунах.
— Вы подружились?
— Подружились, но не очень. Вот покажу ему свои охотничьи уловки, тогда он больше привяжется ко мне.
— Добро, Ионуц. Постарайся, чтобы Алексэндрел полюбил тебя, тогда и государь возлюбит тебя. И удостоишься ты, и братья твои, и родители господаревой милости. А когда приедешь ко двору в Сучаву, как тебе велено, то и грамоте научишься. Не криви губы, книга — добрый друг. Для меня она стала утешением в жизни. Подружился я с ней да с безлюдьем и обрел покой и мудрость. Будь и ты разумен и слушайся наставников. Помни повеления господаря и не поддавайся прихотям Алексэндрела-водэ… Говорил он тебе что-нибудь? Сманивал на озорство?
— Ничего он не говорил, ни на что не сманивал, отче Никодим.
— Посмотри на меня. Что же ты покраснел?
— Да ведь ты возводишь на меня напраслину.
— Хорошо жить праведно в чистоте душевной, Ионуц, и ничего не скрывать от старших, любящих тебя. Ты оставляешь отчий дом, а для стариков наших то великая печаль. Смотри же, не усугубляй эту печаль необдуманными поступками. Клянешься?
— Клянусь душой своей и душой почившей матери моей.
Но про себя Маленький Ждер лукаво переиначил свою клятву, связывая ее с побратимством, заключенным у церкви святого Иоанна. Перед глазами плыли черные и красные круги, но он крепился изо всех сил, верный клятве, сильнее и дороже которой не было для него на свете.
— Хорошо, — успокоился отец Никодим и погладил меньшого по голове. — Верю тебе. Не скажу, что я столь же уверен в княжиче. Много с ним забот у родителя. Если он еще не говорил тебе о своих проказах с боярскими дочками и молодыми вдовами, то, наверное, скажет. Отец его тоже горазд насчет женщин, но у Алексэндрела слабость эта приметнее, ибо нет у него сил сдержать себя. Хороши утехи жизни, надобно знать только меру. А княжич может отважиться на любое безумство, броситься как в омут головой, меж тем как отец его даже тут обдумывает каждый свой шаг и лишь затем действует. И коли уж надо тебе учиться таким делам, то учись у господаря, а не у его сына. Понял меня?