Браво, или В Венеции
Шрифт:
— Синьор, он несет другое наказание.
— Ты был гондольером в юности?
— Да, был.
— Твоя мать…
— ..умерла, — докончил Якопо, так как секретарь умолк и стал рыться в своих бумагах.
Он произнес это слово таким взволнованным голосом, что секретарь не осмелился вновь заговорить, не взглянув предварительно на судей.
— Она не была обвинена вместе с твоим отцом?
— Если бы даже и была, синьор, она уже давно вне власти республики…
— Вскоре после того, как твой отец навлек на себя гнев сената, ты оставил ремесло гондольера?
— Да, синьор.
— Ты
— Да, синьор.
— Вот уже несколько лет в Венеции ходят слухи о твоих кровавых делах, а последнее время тебя обвиняют в каждой насильственной смерти.
— Верно, синьор секретарь. Хотел бы я, чтоб этого не было!
— Его светлость дож и члены Совета не остались глухи к жалобам; с тревогой, подобающей каждому правительству, отечески пекущемуся о своих гражданах, прислушивались они к подобным разговорам. И если тебя так долго оставляли на свободе, то лишь потому, что не хотели поспешным и непроверенным решением запятнать мантию правосудия.
Якопо опустил голову, но ничего не сказал. Однако при этом заявлении на его лице появилась такая ядовитая и многозначительная улыбка, что секретарь тут же уткнулся в бумаги, словно намереваясь хорошенько в них разобраться.
Пусть читатель не возвращается к этой странице с удивлением, когда узнает развязку нашего повествования, ибо и в его времена власти прибегают ко всякого рода тайным и явным махинациям, возможно, лишь не столь жестоким.
— Против тебя имеется сейчас страшное обвинение, Якопо Фронтони, — продолжал секретарь, — и ради спасения жизни граждан Венеции Тайный Совет сам взялся за это дело. Знал ли ты некоего Антонио Веккио с лагун?
— Синьор, я узнал его хорошо лишь недавно и очень сожалею, что не знал раньше.
— Ты знаешь также, что его тело нашли в заливе? Якопо вздрогнул и лишь утвердительно кивнул. Младший член Совета, пораженный этим безмолвным признанием браво, повернулся к своим коллегам; те важно склонили головы в ответ, и немой разговор прекратился.
— Его смерть была причиной большого волнения среди рыбаков и привлекла пристальное внимание Совета.
— Смерть последнего бедняка в Венеции должна заботить властителей, синьор!
— Знаешь ли ты, Якопо, что тебя обвиняют в убийстве рыбака? — Да, синьор.
— Говорят, ты участвовал в последних гонках и, если бы не этот старый рыбак, взял бы первый приз?
— Все это так и было, синьор, — Значит, ты не отрицаешь обвинения? — спросил секретарь, не скрывая удивления.
— Ясно одно; если бы не старик, я бы стал победителем.
— И ты этого хотел, Якопо?
— Очень, синьор, от всего сердца, — ответил обвиняемый, впервые проявляя волнение. — Мои товарищи отреклись от меня, а ведь умение владеть веслом — моя гордость с самого детства и до сего дня.
Молодой сенатор снова невольным движением выдал свой интерес и удивление.
— Сознаешься ли ты в совершенном преступлении?
Якопо насмешливо улыбнулся.
— Если присутствующие тут сенаторы снимут маски, я смогу ответить на этот вопрос с большей откровенностью, — сказал он.
— " — Твое условие дерзко и незаконно! Никто не может знать имен тех, кто вершит судьбы государства. Итак, признаешь ли ты свою вину?
Но тут в зал поспешно вошел служащий сената, передал сановнику в красной мантии какую-то бумагу и удалился. После небольшой паузы стражникам приказали увести подсудимого.
— Благородные сенаторы, — сказал вдруг Якопо, порывисто подходя к столу, словно стремясь не упустить случая и высказать все, что его мучило, — прошу милосердия! Позвольте мне навестить одного заключенного, который сидит в камере под свинцовой крышей! У меня есть для этого серьезная причина. И я прошу вас как людей, как отцов разрешить мне это!
Двое сенаторов, совещавшихся по поводу полученного донесения, даже не слышали, о чем просил Якопо. Третий — это был Соранцо — подошел ближе к лампе, желая как следует рассмотреть человека, пользующегося столь дурной славой, и пристально глядел на выразительное лицо браво. Тронутый его взволнованным голосом и приятно удивленный выражением лица Якопо, сенатор приказал исполнить его просьбу.
— Сделайте то, о чем он просит, — сказал Соранцо стражникам, — но будьте готовы привести его обратно в любую минуту.
Якопо взглядом поблагодарил его и, боясь вмешательства остальных членов Совета, поспешно вышел. Маленькая процессия, следовавшая из зала инквизиции в летние камеры ее жертв, печально характеризовала этот дворец и правительство Венеции.
Они шли по темным потайным коридорам, скрытым от посторонних глаз и отделенным от покоев дожа лишь тонкой стеной, которая, подобно показной стороне государства, за внешней пышностью и великолепием скрывала убожество и нищету. Дойдя до тюремных камер, расположенных под крышей, Якопо повернулся к стражникам:
— Если вы люди, снимите с меня на минуту эти лязгающие цепи!
Стражники удивленно переглянулись, но ни один не решился оказать ему эту милость.
— Я иду сейчас, должно быть, в последний раз к едва живому… — продолжал Якопо, — к умирающему отцу…
Он не знает, что со мной случилось… И вы хотите, чтобы он увидел меня в кандалах?
Голос Якопо, полный страдания, подействовал на стражников больше, чем его слова. Один из них снял с него цепи и знаком пригласил идти дальше. Осторожно ступая, Якопо прошел в конец коридора и вошел в камеру, никем не сопровождаемый, потому что стражникам было неинтересно присутствовать при свидании браво с его отцом, происходившем к тому же в нестерпимо душном помещении, под раскаленной свинцовой крышей. Дверь за ним закрылась, и камера снова погрузилась в темноту.
Несмотря на свою напускную твердость, Якопо вдруг растерялся, неожиданно очутившись в страшном обиталище несчастного узника. По тяжелому дыханию, донесшемуся до него, Якопо определил, где лежит старик: массивные стены со стороны коридора не пропускали в камеру свет.
— Отец! — нежно позвал Якопо, Ответа не было.
— Отец! — произнес он громче.
Тяжелое дыхание усилилось, потом заключенный за говорил.
— Дева Мария услыхала мои молитвы! — слабо произнес он. — Бог послал тебя закрыть мне глаза…