Бред

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Бред

Рассказ

I

Когда здоровяк, член суда Лаврентий Лукич заболел, то жена его Степочка этому не поверила и только на четвертый день пригласила доктора, который нашел у больного тиф.

Степочка поместила Лаврентия Лукича во флигеле, чтобы он не заразил детей; наняла к нему сиделку и села гадать на картах: опасна ли болезнь и скоро ли он поправится? Вышло, что болезнь не опасна и поправится он скоро, но потом ему предстоит дорога и денежный интерес в бубновом доме.

Степочка успокоилась и пошла наблюдать

Стояла осень; моросил из подымавшегося тумана мелкий дождь, и падали на землю желтые листья.

Лаврентий Лукич лежал в низкой, зеленой от зеленых штор комнате и видел, как в дальнем углу в кресле сидела какая-то незнакомая толстая баба и упорно и бесконечно вязала чулок.

Подбородок у бабы был двойной и плотный, на голове белый чепчик с кружевом, локти двигались замедленным галопом: раз-два-три, раз-два-три... Слышно было, как она зевала и как звенели спицы.

На потолке длинной и правильной фигурой, похожей на созвездие Большой Медведицы, расположились засыпающие мухи.

Было душно и пахло каким-то острым лекарством.

Лаврентий Лукич чувствовал, какое у него горячее тело и какое оно тяжелое, точно прикованное к кровати. И в голове его было что-то тяжелое и густое, так что еле проползали там ленивые односложные мысли. Язык был сух, что-то болело в боку, и трудно было дышать.

Иногда он забывался на время и ничего не ощущал, а очнувшись, видел свою длинную, седую, с желтыми прядями бороду, жилистые руки, полосатое одеяло, зеленые шторы, сиделку и мух на потолке.

Потом вспоминал, что он член суда, у него есть жена Степочка и четверо детей, таких же безнадежных, как и их мать, - студент, гимназист, невеста и девочка.

И он думал, как это хорошо, что никого он не видит, что не слышит растяжного купеческого говора Степочки и скрипа ее башмаков. И вместе с тем знал, что флигель, в котором он лежит, и огромный дом за ним с одной стороны и сад с другой - Степочкины, что в банке лежат ее деньги, что Степочкой себя назвала она сама, а настоящее ее имя - Степанида.

Может быть, оттого, что в комнате были зеленые шторы, ему представлялось зеленое лето, сухой далекий луг, вербы над рекой, озаренные солнцем и оттого глянцевитые, яркие, веселые. Солнце точно колет иголками, жжет; листья, точно нарисованные, неподвижны.

Между вербами белеет китель и краснеет потная лысая голова. Это исправник Адам Адамыч ловит рыбу.

Слышно, как он говорил кому-то сердито и хрипло:

– Не берет!.. Совсем не берет, как отрезало... Ни на червя, ни на хлеб, ни на овес... ни на что... Не хочет! Черви-то какие!.. Полюбуйтесь, милый мой, черви-то какие!.. Сам бы съел живьем, а она - нуль внимания...

В стороне идет черный паром; на пароме бабы - красные, синие, желтые. Слышно, как они поют хором то тягуче, то часто:

Была я у матушки первая дочка,

Стала меня матушка замуж выдавати,

Дала за мной матушка:

Десять быков, десять козлов,

Девять быков, десять козлов,

Семь быков, семь козлов,

Шесть быков, шесть козлов,

Четыре быка, четыре козла,

Три быка, три козла,

Два быка, два козла...

Одного-о быка, одного-о козла...

Звуки визгливые, как ржавое железо, страшные и старые, точно идут из-за тысячи верст тысячи лет... Жарко... так жарко, что в груди крупно и часто стучит сердце и боль в боку стала широкой и тупой.

Языка нельзя повернуть во рту. Хочется пить. Он хочет сказать это, но не может и стонет. Перед глазами плавно вращаются зеленые, красные, синие круги, и кажется, что это не круги, а колеса поезда, что колеса эти пробегают куда-то мимо, одно за другим, и бьют его тупыми осями в виски... И голове больно...

Вьется какая-то тропинка в лесу по просеке. Среди зелени чернеют пеньки, точно кто разложил в молодняке цилиндры. Поют осы над ежевикой, а на опушке стоят дубы без листьев с таким странным переплетом ветвей, точно сотни рук заломили в пляске... И они пляшут. Они движутся на тонких корнях и кружатся, они сходятся и расходятся по просеке, они пляшут и качают в такт головами... Все быстрей и быстрей... Сплетаются руками... Мчатся куда-то, становится светло и зелено... Вдруг опять приходят, кружатся и шумно подпрыгивают, и видно, какие на их руках тонкие черные пальцы... точно черви... Кто-то поет далеко и тонко... Баржу тянут? Нет, это осы над ежевикой. Жарко. Он смотрит на солнце - высоко... И странно, что в лесу совсем нет тени, и воздух такой желто-золотистый... Он вспоминает, он знает: земля попала в хвост кометы, оттого так и жарко и такой воздух. И он видит эту комету: кругом черно, а она мчится, кровавая, яркая, точно чей-то огромный испуганный глаз, налитый кровью, и пышет от нее жаром. Он стонет... Что-то заколыхалось около, серое и большое... Это сиделка с чулком... И вода... и стакан ляскает по зубам так звонко... и капли текут по щеке, а он не может подняться.

II

Утро или вечер?..

Сквозь шторы полосками ползет жидкий серый свет. На прежнем месте в кресле сиделка. От Большой Медведицы мух осталось только четыре в виде трапеции.

Лаврентий Лукич не в силах припомнить: что-то случилось радостное и новое, что-то такое блестящее, как меч, и пополам, как меч, рассекшее жизнь.

Он долго думает... Есть что-то внутри, точно в сундуке под крышкой, и нельзя открыть. Мелкие, растерянные мысли ходят и вьются вокруг, и ему больно оттого, с каким усилием протискиваются внутрь эти мысли.

Он вспоминает, что это раньше, что тогда он был здоров и поссорился со Степочкой, накричал на нее в первый раз за все время супружества, и назвал ее "свиным корытом", и еще как-то назвал, и еще что-то кричал, и топал ногами.

И Степочка тоже кричала громко и визгливо, как рыночная торговка, и еще шире сделались ее челюсти и уже череп, браслеты звякали на ее голых, противных руках, и в ушах дрожали и блестели серьги.

Он вспоминает, что сидел тогда против открытого окна. В окно дуло октябрьским холодом. На тополях в саду чернели запоздалые дрозды и не пели, а хохлились и прыгали по веткам, и где-то скрипел воз, и пахло дымом из труб.