Брэк. Знак демона

Джейкс Джон

Руссо объяснил, что его «естественное состояние… наверно, никогда не существовало и, вероятно, никогда не будет существовать»; оно было идеалом, к которому стоило стремиться. Он, по его же словам, вовсе не имел в виду гипотетическое состояние звериной дикости, когда преобладала «война всех против всех и, как сказал Гоббс, „жизнь человеческая [была] одинокой, бедной, скверной, жестокой и короткой"».

А представлял себе Руссо «патриархальную» культуру так: народ разбит на кланы и наслаждается плодами земледелия, но еще не возникла частная собственность. Есть указания на то, что такого времени никогда не существовало. Семьи и мелкие группы объединившихся людей, как единицы общества, вероятно, восходят к нашим австралопи-текским предкам. Даже у самых первобытных из ныне живущих народов есть какие-то представления о собственности, хотя бы только в виде прав охотиться и ловить рыбу в определенных местах. Но Руссо не обладал знаниями Дарвина, Менделя, Фрейда, Льюиса Г. Органа и их наследников.

Поиск несуществующего «естественного состояния», когда все люди были мирными, счастливыми и добрыми, продолжался всю «эпоху романтизма» и господствовал примерно в 1790-1840-е годы. Движение это продолжалось и после. Его влияние заметно в некоторых из утопических колоний, образованных в XIX веке в Соединенных Штатах Америки.

Романтическая иллюзия о первобытном «золотом веке» процветания существовала фактически вплоть до нашего времени. Джек Лондон, который сильно повлиял на Роберта Говарда и который, не заботясь о сочетаемости, смешивал марксизм, расизм и романтизм, был переполнен ею до краев. И эта иллюзия еще не умерла, о чем свидетельствуют движения

коммун так называемой контркультуры 60-х годов (единицы таких культов и колоний оказались жизнеспособными — это общины типа хаттеритов, которые, набрав себе людей из немецкого крестьянства, сочетали сильные религиозные убеждения, пуританский образ жизни и страсть к тяжелому труду. Будущие основатели современных коммун могут взять это на заметку). В 1890-х в массах возникло стремление назад — к природе. Оно проявилось в романе Редьярда Киплинга «Книга Джунглей» (изд. 1894 — 1895), который представлял один из самых чистых образцов такого романтизма (до появления Тарзана). Маугли, с детства воспитанному, в Индии волками, «…было лет семнадцать. На вид он казался старше, потому что от постоянного движения, самой лучшей еды и привычки купаться, как только ему становилось жарко или душно, он стал не по годам сильным и рослым. Когда ему надо было осмотреть лесные дороги, он мог полчаса висеть, держась одной рукой за ветку. Он мог остановить на бегу молодого оленя и повалить его на бок, ухватив за рога… Народ Джунглей, раньше боявшийся Маугли из-за его смекалки, теперь стал бояться его силы, и когда Маугли шел по своим делам, шепот о его приближении расчищал перед ним лесные тропинки» [4] . Киплинговские персонажи — животные — отпускают ехидные замечания о «цивилизованных» людях: «Люди — это всего лишь люди, Маленький Брат, и их болтовня все равно что болтовня лягушек в пруду». «Людям всегда требуется строить западни для людей, иначе они места себе не находят. Люди — кровные братья бандерлогов [обезьян]. Кто такой Человек, чтобы мы боялись его, — голый коричневый землерой, безволосый и беззубый, пожиратель грязи?» (Под «Человеком» Киплинг подразумевал индийцев, которых он не любил. Он больше уважал своих имперских собратьев — британцев.) Через семнадцать лет после первой «Книги Джунглей» Эдгар Райс Берроуз написал «Тарзана, приемыша обезьян» — роман слишком хорошо известен, чтобы цитировать его на этих страницах. Берроуз говорил, что его вдохновили вовсе не рассказы Киплинга, которого он никогда не читал, и утверждал, что идею ему подала легенда о Ромуле и Реме. Но, впрочем, Берроуз никогда не признавал и того, что извлек свои идеи Барсума из теософской Атлантиды и Лемурии мадам Блаватской, хотя сходство кажется слишком близким для простого совпадения. Роберт Говард находился под влиянием романтической иллюзии от Берроуза, Лондона и Киплинга, так же как и от других. Естественным результатом стала идеализация им первобытной жизни. Подобно другим авторам героического фэнтэзи, он восхвалял варваров и основывал свои рассказы на этих исходных посылках. Например, он сказал о Конане: «Теперь варварское начало в короле стало более явственным, словно при приближении опасности с него спали внешние признаки цивилизации, обнажив первозданное ядро. Конан возвращался к своему изначальному типу. Он вел себя не так, как повел бы себя при тех же условиях цивилизованный человек, и мысли его текли не по тем же каналам. Он был непредсказуем» [5] . Другие тоже подчеркивали нестандартность варвара, его непредсказуемость и свободу от цивилизованных табу и ингибиций. Однако, судя по всему, что я смог узнать, варвары в целом более привержены условностям, предсказуемы и ингибированы, чем цивилизованные люди. Они могут и не соблюдать табу цивилизации, но у них в избытке хватает своих. Причина этого заключается в том, что среди варваров, для того чтобы они могли ладить друг с другом, сила обычая должна быть больше, чем в цивилизованном обществе. У них ведь нет нашей сложной системы уголовного и процессуального кодексов, полиции и судов, чтобы приструнить нарушителей порядка. А то, что у варваров отсутствует по части табу, охватывающих один из аспектов жизни, как, скажем, секс у полинезийцев или насилие у команчей, — это более чем компенсируется жесткими правилами относительно других норм поведения. Этикет, как, к примеру, у арабов-бедуинов, может быть очень сложным. В долгой, объемистой, иногда язвительной переписке Говарда с Г. Ф. Лавкрафтом Говард часто писал, что хотел бы родиться в одном из пограничных городов Дикого Запада. Но если б он когда-нибудь действительно оказался в такой среде, я подозреваю, что поскольку он очень любил читать, то отсутствие любого чтения вскоре погнало бы его, растерявшего иллюзии, обратно к «цивилизации». Маленькие городки Техаса, может, и не были пределом изощренной урбанизации, но они еще дальше отстояли от истинно первобытной среды, такой, как существовала в безграмотном индейском племени. Говард признавал, что в своем нынешнем воплощении он не был создан для такой жизни; но, по его мнению, из него вышел бы хороший варвар или житель границы, если б он мог родиться и вырасти в такой обстановке. Лавкрафт тогда обвинил Говарда в романтизме, сентиментальности, наивности и в том, что он «враг человечества». Говард огрызнулся в ответ, что идеализация Лавкрафтом XVIII века ничуть не менее романтична и наивна. Так оно и было. Ибо в своем пылком увлечении сельской жизнью XVIII века Лавкрафт лелеял собственную версию романтической иллюзии. Он любил говорить про себя, что по натуре он «совершеннейший провинциальный сквайр» [6] . Что ж, не он первый думал, что у него инстинкты собственника без собственности. Если б Лавкрафту когда-нибудь довелось поработать на ферме подсобным рабочим, он, возможно, испытывал бы меньшую ностальгию по сельской жизни. Как сказали Дюраны, «торговцы словами склонны идеализировать сельскую жизнь, если они избавлены от ее забот, скуки, насекомых и тяжелого труда» [7] . Более того, в юности Лавкрафт и сам был не меньшим варварофилом, писавшим: «Единственная здоровая сила в мире — это сила волосатой мускулистой правой руки!»

4

Р. Киплинг. Книга Джунглей.

5

Р. Говард. Конан-завоеватель.

6

Г. Ф. Лавкрафт — Ф. Б. Лонгу, 1 сентября 1929 г.

7

Уилл и Ариэль Дюраны. Век Вольтера.

«Я от природы человек нордический — белый как мел, массивный тевтонский убийца из скандинавских или северогерманских лесов. Викинг берсерк — убийца, хищный грабитель крови Хенгиста и Хорсы — победитель кельтов и смешанного сброда, и основатель империй… пьющий кровь врагов…» [8] . Едва ли нужно добавлять, что Лавкрафт внешне ничуть не походил на крепыша-грабителя викинга. Он был настолько чувствительным, что не мог вытащить мышь из мышеловки, а выкидывал ее вместе с мышеловкой. Поиск сверхчеловека в прошлом в конечном итоге прекратился благодаря прогрессу в области антропологии и археологии. Обнаружилось, что современные дикари и варвары, когда узнаешь их чуть получше, мало чем отличались от других людей с обычным набором достоинств и недостатков и обычными индивидуальными вариантами. Сегодняшние цивилизованные люди, как стало известно, были потомками подобных первобытных людей, проживавших в таком состоянии сотни тысяч лет. А «золотого века» нет и никогда не бывало ни в современной Полинезии, ни в доисторической Европе. Каковы же тогда настоящие варвары? Получаются ли из них хорошие герои современного фэнтэзи? Опыт любого полевого антрополога намного превосходит мое знакомство с такими людьми, но все же я в своих путешествиях пообщался с живыми варварами. Некогда слово «барбарос» означало «не грекоязычный». Потом этот термин стал обозначать любого чужака — лицо, не входящее в определенную культурную группу. И поскольку большинство

людей считает собственную культуру самой лучшей, то слово это стало означать (согласно словарю Вебстера): «человек в грубом, некультурном состоянии». А еще позже американский антрополог XIX века Льюис Генри Морган так растолковал его: «состояние между дикостью и цивилизацией». Время сурово обошлось с моргановской схемой человеческой культурной эволюции, но в его классификации по-прежнему содержится зерно истины. Самые первобытные народы живут и ныне так, как раньше жили все люди — за десять тысячелетий до нашей эры, — охотой, рыбной ловлей и собирательством. Мы можем назвать это «дикарской» или (если мне дозволят неологизм) «тератической» стадией культуры. Затем, с открытием того, как выращивать съедобные растения и животных, произошла неолитическая революция («георгическая» стадия). Около шестого-четвертого тысячелетий до нашей эры деревни выросли в города, люди научились обрабатывать металлы и изобрели письменность и арифметику. Когда у людей появились письменность, арифметика, металлы и города, они стали цивилизованными по определению; не обязательно более честными, вежливыми и добрыми, чем нецивилизованные люди, но обладавшими могуществом, которое письменность, металлы и города давали тем, кто владел ими. Мы можем назвать эту стадию «астической». Георгическая стадия, между тератической и астической, соответствует «варварской» по классификации Моргана. Находящихся в этой стадии людей можно законно назвать «варварами». Это тоже не подразумевает, что они как личности лучше или хуже людей, находящихся в любой другой стадии культуры. Примерами варваров, в техническом смысле, являются галлы, германцы, бритты классической эпохи, до того как их завоевали римляне; центральноазиатские кочевники (гунны, тюрки и монголы), изрядно досаждавшие цивилизованному миру с 400 по 1400 год нашей эры; а в более недавние времена ими являлись большинство жителей тихоокеанских островов, американские индейцы и африканские негры. Когда варвары попадают под влияние цивилизации, такая классификация теряет свое значение. Хотя бы потому, что варвары быстро утрачивают собственную культуру. Племя может успешно ткать собственные ткани, лепить собственные горшки и ковать собственные мотыги и наконечники копий. А затем открывает свою лавочку цивилизованный торговец. Он может так резко сбить цену на туземную продукцию сошедшими с конвейера товарами — английским и японским текстилем, алюминиевыми кастрюлями и сковородками, винтовками и дробовиками, — что туземное искусство выделывать что-либо вскоре забывается. Из самообеспечивающейся, самодостаточной, самоуважающей, хорошо организованной мини-нации племя становится толпой неграмотных, неквалифицированных рабочих.

8

Г. Ф. Лавкрафт — Дж. Ф. Морону, 10 февраля 1923 г.; Ф. Б. Лонгу, 13 мая 1923 г.

Но позвольте мне рассказать о некоторых варварах, которых я знал. Я б не назвал ни одного из них близким другом; но знал я их достаточно хорошо, чтобы получить представление о том, что они за люди. Ни один из них не был варваром в самом строгом смысле слова, поскольку все они подверглись влиянию цивилизации. Однако, чтобы найти сейчас «неиспорченного» варвара, надо ехать в Новую Гвинею или в какое-то столь же отдаленное место. Первым был Джо, ирокез, с которым я в юности работал в топографической группе. Я был помощником землемера, а он — одним из лесорубов. Джо был человеком среднего возраста, толстым и веселым, с грубоватым чувством юмора. Он потешал всю группу своими анекдотами. И говорил так: «Не, я не умею читать и писать, но могу сделать побольше тех, что умеют!» Он хвалился числом своих детей. Как только его работа будет завершена, говорил он, то поспешит домой сделать еще одного: «Машина у меня вполне готова». Следующим был Джума, мганда, возивший меня на машине по Кампале, столице Уганды, в I960 году. Джума был человеком лет так пятидесяти, довольно худым, и хорошим малым: сердечным, внимательным и умным. Набожный мусульманин, он однажды попросил меня определить по карманному компасу, в какой стороне Мекка, чтоб он мог правильно нацеливать свои полуденные молитвы. Среди показанных мне Джумой достопримечательностей была и гробница-дворец — большая, крытая листьями, с выкрашенными в красный цвет деревянными частями — Мтезы, царствовавшего в кровавом великолепии век назад, когда сюда заявились Спик и Грант. Мать Джумы была наследственной хранительницей этого святилища. Хоть Джума и был мусульманином, он, как положено, молился духу Мтезы. Он также показал мне озеро, где Мтеза скармливал крокодилам досадивших ему людей. Мтеза несомненно гордился бы тем, как управляет Угандой ее нынешний президент Иди Амин [9] .

9

Написано в 1973 г. (Прим. пер.)

Джума рассказал мне, что у него была жена, от которой у него имелось несколько детей. Жена умерла. Будучи достаточно пожилым, чтобы требования плоти больше не донимали его со страшной силой, Джума предпочел бы больше не жениться, но его мать думала иначе. Она оказывала на него давление, побуждая к женитьбе, и подключила к этому его кузена и его лучшего друга. В ориентированной на семью Африке пренебречь желаниями своих родных не так-то легко.

Наконец Джума уступил. Он сказал матери, что если она найдет ему хорошую девушку, то он на ней женится. Она нашла, и он женился. И теперь ему приходилось растить новых детей. Он серьезно спросил меня:

— Миста де Камп, как по-васему, я плавильно поступил?

Учитывая, что вопрос этот исходил от человека, отделенного всего одним поколением от настоящего варварства, он был чертовски сложным. Спасла меня начитанность. Я вспомнил, что ответил один древний римлянин, когда друзья спросили его, почему он развелся с привлекательной женой. И сказал:

— Видишь этот ботинок, Джума? С виду он хороший, не правда ли? Но только я, носящий его, могу сказать тебе, удобен ли он или жмет. И только ты, живущий с этой женщиной, можешь сказать, правильно ли ты поступил.

Он подумал и сказал:

— Ну, неплиятностей мне от нее нет. Полагаю, я поступил плавильно.

Третьим моим варваром был Теджани, суданец. Это был молодой хартумец. Он вез меня из Хартума вниз по Нилу к развалинам древней Мароэ. Теджани был человеком лет двадцати с небольшим, хорошо сложенным и склонным поболтать, хотя мое ограниченное владение арабским сдерживало эту тягу…

Увидев у обочины дороги мертвых верблюдов, живописно терзаемых стервятниками, я подумал, что мне нужно добавить к куче барахла у меня в кабинете и хорошо выгоревший череп суданского верблюда. Я попытался объяснить это Теджани, но, не зная, как будет по-арабски «череп», сказал, что мне нужна голова верблюда.

— О, — отозвался он, — это просто. Мы сделаем остановку в Шенди, где я смогу купить верблюда, отрубить ему голову и забрать ее с собой.

Моя жена обрадовалась, что я не воспользовался его предложением.

Из-за того, что заглох стартер, нам пришлось снова заводить джип, толкая его по рыхлому песку, мы прибыли в Мероэ в два часа, в жуткую жару. Теджани забеспокоился, стал требовать денег. В странах, лежащих на границе пустыни, распространено вымогательство. Основывается оно на теории, что турист испугается застрять в пустыне и живо раскошелится.

Навидавшись уже всего за этот день, я лишь сказал:

— Ба’даин [Позже].

Теджани утих. Через два часа после заката мы по-прежнему находились далеко от Хартума. Теджани свернул, объезжая стадо ослов, и заблудился на поле с высокой травой. Наконец он выехал к колее и, усталый и запутавшийся, начал поворачивать машину не в ту сторону, обратно к Мероэ. Я сказал по-арабски:

— Дорога налево.

Он правильно повернул и нашел дорогу. Но когда он начал тормозить на участке с глубоким песком, я добавил:

— Би сур’э! [Быстрее].

Тут уж Теджани вышел из себя и разразился потоком арабской брани, размахивая рукой у меня перед лицом. Хотя говорил он слишком быстро, чтоб я уразумел, по нескольким словам, что мне удалось разобрать, я понял так, что он советует мне заниматься своим делом: он — шофер, тогда как я знаю о дорогах не больше слепого, так что после отношения между нами были прохладными.

Вот они, эти варвары: веселый, чувственный лесоруб, сердечный, внимательный, патриархальный моралист и способный, но алчный, горячий нравом и довольно неприятный юнец. У всех них, как и у прочих людей, имелись хорошие и плохие черты, но ни один ни в малейшей мере не походил на Конана.