БРЕМЯ ЛИЧНОСТИ

Каюсь, за последние два-три года западная фантастика мне порядком поднадоела – итог неожиданный, грустный, но, если вдуматься, совершенно естественный. Еще в ранней юности мое поколение было зачаровано магией англо-американской – в первую очередь; но и зарубежной вообще – НФ, первыми, прорвавшимися к нам в начале шестидесятых, книгами Рэя Брэдбери и Айзека Азимова, повестями и рассказами Саймака и Джоунса, Киза и Годвина, Лейнстера и Хайнлайна… Это было так непохоже на привычный – пусть и увлекательный по-своему – мир отечественной фантастики. Наши сердца отнюдь не охладели ни к Ефремову, ни к братьям

Стругацким, но… За этим «но» для великого множества читателей открывался «необъятный двор», откуда можно было попасть в самые что ни на есть «невероятные миры». И мы нимало не задумывались тогда над тем, что все эти рассказы, повести и романы достигали нас, просеиваясь сквозь фильтры переводческого и издательского отбора – о третьем, цензорском фильтре, я сейчас не говорю; работая в противоположном двум первым режиме, он преимущественно отсеивал лучшее, и нынешний книгоиздательский бум лишь компенсирует потери, причиненные его деятельностью. Но первые два, как правило, – случались, разумеется, и ошибки – отсекали не только худшее, но даже посредственное. И потому за пределами идеологических ограничений мы все-таки снимали сливки западной НФ. Ныне же эти сливки разведены не то что молоком – я бы сказал, даже обратом; и потому пришло время не впиваться в каждую попавшую в руки книгу, а выбирать. Но прежний стереотип действует – невольно хватаешься за все подряд. И вот печальный итог – расплата за забвение «постулата Старджона», этого прекрасного фантаста, одного из столпов и отцов-основателей «золотого века» американской НФ, у нас до сих пор не слишком известного; постулата, гласящего: «девяносто процентов всякого явления суть хлам» (в оригинале словцо использовано более крепкое, но врожденная бонтонность не позволяет мне его употребить). Раньше мы получали если не исключительно десять оставшихся процентов, то, скажем, пятнадцать; ну, двадцать; теперь же – без разбору; и это не говоря уже о весьма сомнительных достоинствах большинства переводов…

Но тем больше радость, когда в руки попадает книга, несомненно относящаяся к тем самым десяти старджоновским процентам, и наступают празднество души, пиршество ума и ликование сердца. Все эти ощущения я испытываю всякий раз, открыв любую книгу Роберта Энсона Хайнлайна.

Удивительное дело: Хайнлайн умеет быть очень разным. Он находит абсолютно несхожие темы и сюжеты (случаются, конечно, и однотипные серии, вроде «Историк будущего», но – именно серии), умудряется менять стиль и язык, даже идеологию (прошу не расценивать как бранное слово!) своих книг. Особенно показательны в этом смысле два романа: «Звездные рейнджеры» (1959), название которого правильнее было бы перевести как «Звездная пехота» – по аналогии с морской и «Пришелец в чужой земле» (1961) – названием послужила часть тринадцатого стиха пятнадцатой главы «Книги Бытия».

Хотя оба романа были удостоены премии «Хьюго», пожалуй, наиболее престижной в США, присуждаемой Всеамериканской ассоциацией любителей фантастики, тем не менее критики и поклонники НФ сломали, наверное, не меньше копий, чем разлетелось их в щепы на всех рыцарских турнирах двенадцатого века, пытаясь понять, как мог один человек написать столь разные, столь полярно противоположные романы. За первый Хайнлайна обвиняли чуть ли не в фашизме, милитаризме и пропаганде насилия; второй, насыщенный философскими рассуждениями, вскоре стал Библией американских хиппи во время «студенческой революции» шестидесятых годов. А Хайнлайн, словно насмехаясь, уточнял: «Я не только написал обе книги, но еще и работал над ними одновременно. И некоторые из набросков к первой были использованы во второй… Обе они явились откликом на современное состояние общества». Только, добавлю, с разных точек зрения, хотя их и объединяет дуализм любви и долга, переплетенных в обоих произведениях так же туго, как и в реальной жизни.

Три романа, объединенных книгой, которую вы держите в руках, тоже являют три весьма несхожих лица Роберта Хайнлайна.

И тем не менее, попадись мне растрепанный томик без начала и конца, уже на второй или третьей странице я распознаю почерк Хайнлайна. Хотя далеко не убежден, что сумею объяснить, как и почему. Просто за каждой его страницей стоит личность автора. Увы, встречаясь порой с книгами, написанными даже с большим литературным блеском, сказать этого с такой же уверенностью при всем желании нельзя.

Этот феномен Хайнлайна занимал меня с юных лет – с тех самых пор, когда мое знакомство с его творчеством ограничивалось несколькими рассказами да коротким романом «Если это будет продолжаться…» (1940), переведенным у нас с жесточайшими купюрами – вот он, тот самый третий фильтр, в действии! Но понадобилось немало лет, хайнлайновых книг и статей о писателе, чтобы более или менее разобраться в природе явления. Причем выяснилось, что искать объяснение следует не в литературных приемах, не в фантастических идеях, не в сюжетах, а в человеческой сути автора.

Вот давайте и поговорим о душе.

С тех самых пор, как глазам высадившихся у Плимут-Рока отцов-пилигримов открылись необозримые пространства Нового Света, в менталитете американских колонистов, – а затем граждан США – все большее место стало отводиться понятию challenge, вызов.

В нашем, российском сознании слово это имеет совсем другую эмоциональную окраску. Если оставить в стороне отважный, благородный, короткий вызов на дуэль (да и тот опошлен сперва нелепым вызовом Ленского, а теперь еще и клоунадой Жириновского – при всей несопоставимости этих личностей), так вот, если оставить дуэли в стороне, вызов в нашем понимании носит окраску или негативную («Вася, не веди себя вызывающе!»), или патетическую («наши героические полярники бросили вызов Арктике»). Как известно, хрен редьки не слаще.

Для американца же вызов – понятие основополагающее; одно из основополагающих.

Прежде всего, он диаметрально противоположно направлен. Арктике безразличен вызов героических полярников; она – стихия; она вне морали; она не может поднять перчатки. Пири и Кук не бросали, а приняли вызов Арктики – и победили. Человеку может бросить вызов все: стихия, закон природы или человеческое установление, наконец, другой человек. И всегда найдется тот, кто этот вызов примет, кто воспримет его, как лично себе адресованный – путешественник-исследователь, изобретатель, шериф или просто борец за справедливость. Он принимает вызов и выходит на единоборство. Выходит, чтобы победить. Любою ценой.

Последнее, впрочем, не совсем верно. Существуют все-таки некоторые ограничения. Читатели американских детективов, вестернов, триллеров, фантастики – именно в этих жанрах, герои которых всегда действуют в экстремальных обстоятельствах, вызов проявляется наиболее ярко – хорошо это знают. И имя этим ограничениям – десять заповедей.

Герой может убить – но не первым; это самозащита, месть, воздаяние, торжество попранной справедливости. Он может украсть – но чтобы вернуть похищенное, например. И так далее.

Главное же – вызов предполагает личное восприятие. Он всегда обращен ко мне лично. И принять его должен я сам – не полагаясь на какие-то федеральные службы и общественные институты. «Не знаю, – говорит один из героев «Магии, Inc.» (1950), – как лучше поступить с этим дерьмом; пропустить их прямо сейчас через Бюро Контроля за Бизнесом или же заняться ими самим. Соблазнительно!» Он немножко кривит душой, ибо знает, что непременно займется сам.

Не стану множить примеров. Вглядитесь в поведение полковника Бэзлима или Тора Радбека из «Гражданина Галактики» (1957), в действия великолепного Лоренцо Смита из «Двойной звезды» (1956), тоже, кстати, удостоенной премии «Хьюго», – и вы легко убедитесь, что все их поступки и решения являются ответами на вызов. То же относится если не ко всем, то к подавляющему большинству героев книг Роберта Хайнлайна.

Конечно, на самом деле вызов – по сути своей понятие общечеловеческое. И Колумб отвечал на вызов Моря-Океана. И российских первопроходцев в Сибирь не только царская воля гнала. И Брусилов, Русанов, Седов ощущали вызов не менее остро, чем Кук и Пири. Но только в Америке он оказался сформулирован столь четко; только там он стал неотъемлемой частью национального сознания. Хотя, разумеется, и там всегда сыщется множество людей, к вызову невосприимчивых. Понять, почувствовать, что вызов адресован лично тебе и никому другому – дано не каждому. Это все-таки удел избранных. И Хайнлайн относится к их числу.