Бремя любви
Шрифт:
Такая картина прошлого пронеслась перед Лаурой, когда она, сняв фартук, пошла в дом умываться. Все эти годы центральной фигурой ее жизни была Ширли.
Малютка Ширли, стоя на шатких ножках, запинаясь рассказывает Лауре, чем заняты ее куклы. Ширли постарше приходит из детского сада и выливает на нее поток путаных описаний мисс Дакворт, и Томми, и Мери, и что натворил этот гадкий Робин, и что нарисовал в альбоме Питер, и что по этому поводу сказала мисс Дак.
Ширли еще старше возвращается из интерната, переполненная информацией: каких девочек она любит, каких ненавидит, у мисс Джефри, учительницы английского,
Сейчас Ширли приехала домой насовсем, и поначалу Лауре казалось, что все идет, как всегда. Каждый день они обменивались впечатлениями. Ширли беззаботно рассказывала о Робине Гранте, об Эдварде Вестбери; для нее искренней, увлекающейся натуры, – было естественным, – или так казалось со стороны – делиться всем, что с ней произошло.
Но вчера, вернувшись с тенниса, она односложно отвечала на вопросы Лауры. Интересно почему. Ширли, конечно, взрослеет. У нее появляется своя жизнь, свои мысли. Так и должно быть. Что сейчас от Лауры требуется, так это понять, как правильно себя с ней вести. Лаура, вздохнув, посмотрела на часы и решила сходить к мистеру Болдоку.
Глава 2
Болдок возился в саду, когда пришла Лаура. Хрюкнув, он тут же спросил:
– Как тебе нравятся мои бегонии? Хороши?
Мистер Болдок был неважным садовником, но необычайно гордился, когда у него что-то получалось, и полностью игнорировал неудачи. Друзья тоже не должны были их замечать. Лаура послушно оглядела чахлые бегонии и сказала, что они очень милые.
– Милые? Да они великолепны! – Болдок, который уже совсем состарился и стал гораздо толще, чем восемнадцать лет назад, со стоном нагнулся и выдернул несколько сорняков.
– Все из-за сырого лета, – прокряхтел он. – Только прополешь грядку опять вылезает. Сказать не решаюсь, что я думаю о вьюнках! Говорите что хотите, но я считаю, что их создал сам дьявол! – Он отдышался и пыхтя спросил:
– Ну, юная Лаура, что тебя привело? Какая беда? Рассказывай.
– Когда я встревожена, я всегда прихожу к вам. С шести лет.
– Ты была странным ребенком. Худенькое личико и огромные глаза.
– Я хотела бы знать, правильно ли я поступаю.
– Я бы на твоем месте не беспокоился. Карррр! Вылезай, презренное чудовище! (Это относилось к вьюнку.) Нет, не беспокоился бы. Некоторые всегда знают, что хорошо, а что плохо, а другие понятия не имеют. Это как слух в музыке.
– Я имею в виду не в моральном плане – хорошо или плохо, а насколько это умно.
– Ну, тогда другое дело. В целом человек делает больше глупых вещей, чем умных. В чем проблема?
– Это насчет Ширли.
– Естественно. Ни о чем другом ты и не думаешь.
– Я хочу, чтобы она поехала в Лондон учиться, на секретаря.
– Мне это кажется выдающейся глупостью, – сказал Болдок. – Ширли милое дитя, но из нее ни за что не получится
– Должна же она что-то делать.
– Да, теперь так говорят.
– И я хочу, чтобы она общалась с людьми.
– Проклятье, дьявол и все напасти на эту крапиву. – Болдок потряс обожженной рукой. – С людьми? С какими это людьми? С толпами? С работодателями? С другими девицами? С молодыми людьми?
– Я как раз имею в виду – с молодыми людьми.
Болдок хохотнул.
– Она и здесь неплохо устроилась. Этот маменькин сынок Робин смотрит на нее как овечка, молодой Питер из-за этого ужасно переживает, и даже Эдвард Вестбери начал мазать бриллиантином то, что у него осталось от волос. Я унюхал его в церкви прошлым воскресеньем. Думаю – для кого это он? А как вышли из церкви, смотрю – он возле нее крутится, как застенчивая дворняжка.
– По-моему, никто из них ей не нравится.
– С чего бы? Лаура, дай ей время, она еще молода.
Послушай, ты действительно хочешь отослать ее в Лондон или поедешь с ней?
– Не поеду, в этом весь смысл.
Болдок выпрямился.
– Значит, в этом весь смысл? – Он смотрел с любопытством. – Что у тебя на уме, Лаура?
Лаура разглядывала землю под ногами.
– Как вы только что сказали, Ширли – единственное, что имеет для меня значение. Я так люблю ее, что боюсь ей навредить. Или привязать к себе слишком тесно.
Голос у Болдока был необычно нежным, когда он заговорил:
– Она на десять лет младше тебя, и ты для нее скорее мать, чем сестра.
– Да, я так себя и чувствую.
– И будучи умной девушкой, сознаешь, что материнская любовь собственническая?
– Да, и я этого не хочу. Я хочу, чтобы Ширли была свободна и… ну, свободна.
– И на основании этого выталкиваешь ее из гнезда;?
Посылаешь в мир, чтобы она смогла стоять на собственных ногах?
– Да. Только я не уверена, разумно ли я поступаю.
Болдок взволнованно потер нос.
– Уж эти женщины! – воскликнул он. – Беда с вами, вы столько хлопочете! Кто может знать, что разумно, а что нет? Если юная Ширли отправится в Лондон, подцепит египетского студента и принесет в Белбери шоколадного ребенка, ты скажешь, что это твоя вина, хотя вина полностью Ширли и отчасти – египетского студента. А если она выучится, поступит на работу и выйдет замуж за своего босса, ты скажешь, что ты была права. И то и другое – чушь! Ты не можешь устроить жизнь за другого. Есть у Ширли разум или нет – покажет время. Если ты считаешь, что затея с Лондоном хороша действуй, но не относись к ней слишком серьезно. В этом твоя беда, Лаура: ты слишком всерьез воспринимаешь жизнь. Это беда всех женщин.
– А вы – не всерьез?
– Я всерьез отношусь к вьюнку. – Болдок свирепо уставился на кучку сорняка на дорожке. – Серьезное дело – тля. И мой желудок, потому что иначе он задаст мне жару.
Но у меня никогда и в мыслях не было серьезно относиться к жизни других людей. Для этого я их слишком уважаю.
– Вы не понимаете. Мне нестерпима мысль, что Ширли запутается в жизни и будет несчастна.
– Чепуха, – взорвался Болдок. – Что из того, что Ширли будет несчастна? Такова участь большинства людей. Тебе дано быть несчастным в этом мире, как дано все остальное. Имей мужество пройти эту жизнь мужество и веселое сердце.