Бремя власти

Балашов Дмитрий Михайлович

– Федор и нынче в Орде. Боюсь, без моего приезду и его не отпустит на Русь Узбек. А заплачено досыти! Да и не откупиться серебром от ханской грозы! А там – дожидай новой рати нахождения, и снова мне убегать в Литву да сидеть десять летов во Пскове! А что станет с землею, мать? Нет, поеду к Узбеку! Выручу сына, а Бог даст, и великое княжение ворочу нашему роду!

– На кого оставляешь семью, Сашок? Мне, старой, уже не достанет сил, ни жизни не хватит дожидать возрастия внучат, меньших твоих! На кого оставляешь Тверь?

– Костянтин управит за меня, ему не впервой!

– Костянтин лежит в тяжкой болезни, да и… Веришь ли ты, Сашок, брату своему?

– Верю, мать!

– Гляди. А я уж и в нем изверилась. Московка, Юрьевна, как хошь им вертит. Помру – не было бы вам всем худа от нее!

– Пустое, мать! То одни сплетни женски! Что ковры она перевесила твои в покоях да княжьих мастериц за свое дело посажала, дак ты и сердце несешь на ее. Жонка – жонка и есь. Век за хозяином, одною мужевой головой оба и думают!

– Ослабла я, сын, и верно, мелки свары наши, женские, а только не лежит мое сердце к дочери Юрия! Ее ить отец батюшку твоего убил!

– Убил Кавгадый, мать! А приказал Узбек. К нему и еду на поклон нонеча! Самому горька чаша сия, да не уйти! Должно испить до дна!

– Не езди, сын! Хошь под жениным подолом, а пересиди грозу!

– Поеду, мать. Участь моя нынче в Орде. Ворочусь великим князем всей русской земли, а нет – всяду к батюшке с Митей, в том мире, в горнем, одесную престола господня. Судьбы своей на добром коне не объехати!

И он уходит. Высокий. Красивый. Седеющий. Прямой князь, витязь без страха и упрека, щедрый с дружиной, хлебосольный в пирах, храбрый на ловах и на рати, гордый и капризно-невнимательный. Человек, которого можно любить и нельзя, неможно спасти…

А великая княгиня Анна, замотав темный вдовий плат и кликнув двоих младших дружинников, проходит, решительная и прямая, висячими переходами на половину своего предпоследнего сына, Константина, и чужой, ненавистной и нелюбимой московской его жены. Она идет к нему, к больному. (Или не столь уж и больному, а лишь укрывающемуся – укрытому ли невесткой – от лица старшего брата и от ее, материного, лица?!) Приход великой княгини нежданен. В бабьей суете, в сутолоке слуг подкатывает, кидается встречу толстоносая московка:

– Матушка! Нельзя! Болен!

– Пусти. К сыну иду! – говорит она сурово, отводя рукою почти, готовую вцепиться ей в горло Софью Юрьевну.

– Матушка!

– Пусти! Я его родила!

Зарычав, невестка отступает. «Собака и есть!» – думает про себя Анна, пихая неподдающуюся дверь.

– Тута пождите! – кидает она своим молодцам и входит в покой. И здесь мечется непутем какая-то из Софьиных девок, мечется, явно не собираясь уходить.

– Брысь!

Та выбежала стремглав.

Анна озирает покой. Устремляет глаза на желтое лицо Константина. Верно, болеет. Ордынская болесть у него, не впервой уже. Как почнет трепать, так и не отпускает несколько дней.

– Отвар давали?! – спрашивает она строго. Константин кивает – дергает головой на подушке, глядя на мать блестящими воспаленными глазами. Крупный пот росинками покрывает чело. Анна присаживается на край постели. Шелковым платом утирает лицо сыну. Говорит громко (во время приступов Константин становится приглуховат, иной поры приходится кричать ему в ухо): – Едет Сашко! – Наклонясь, вопрошает требовательно: – Знаешь?

Константин вновь кивает-ерзает по постели головой.

– Не хочу пускать! Пускать не хочу, говорю!

Константин молчит. Расширенным, блестящим взором, в котором сквозит страх, глядит на мать. (Она не знает, а он знает о том: вторая Софьина наушница забилась за полог кровати. Любое его слово будет тотчас передано жене.)

– Шкоды, шкоды не было меж вас никакой? Пакости никоторой вы с Софьюшкой ему не содеяли? На смерть ведь едет!

Константин потерянно дергается. Глаза матери его ужасают. Кабы не спрятанная Софьина холопка, может, в этот миг он и признался бы о грамоте тайной, неволею, по жениному навету, посланной в Орду…

– Нет? Не было?! Поклянись мне, Костянтин!

– Крестом… клянусь… – хрипло шепчет он, и крупный пот градинами сбегает с чела на зголовье. Отныне, обманув на кресте родную мать, он уже не человек. Анна встает. Ревниво и отчужденно озирает изложню. Показалось ли, или верно кто-то ся прячет за пологом? От гордости не пошла проверять. Да и сын зело плох. Покой ему надобен.

Лишь только за Анной закрывается дверь, в горницу, почти безумная, врывается Софья. (Холопка уже вылезла из-за полога, преданными глазами ест госпожу.)

– Костя? Чево она? Чево прошала? Ну! Ну же, говори! Ты ничего не сказал, нет? Поклянись мне!

– О здоровье прошала, – шепчет Константин, – я ничего… не сказал…

– А ты, полоротая, чего слышала, ну? Говори! – накидывается Софья на холопку.

– Прошала, пакости не было ли какой промеж вас и Лексан Михалычем.

– И што?!

– Костянтин Михалыч изволили отмолвить…

– Ну!!!

– Отмолвили: «Никоторой». И поклялись.

Софья рушится задом на постель, крупно крестит лоб, бросает устало:

– Пошла вон!

Потом, оборотясь к Константину, произносит с растяжкой:

– У-у-умница ты моя! Хоть тут-то вытерпел, не разнюнил… Слышишь?

Но Константин не слышит уже ничего. Он в обмороке.

Молодой, красивый, в расшитой шелками рубахе и рудо-желтом летнем тафтяном опашне, прибывает из Кашина младший Михайлович, Василий, юный дядя подрастающих племянников, Александровичей. Целует мать, жмет за плечи Всеволода, Владимиру с Андреем ерошит волосы, подкидывает в воздух меньшего, Махаила, и тот визжит и хохочет, вцепляясь в дядины долгие, шелковые на ощупь волосы.