Бремя выбора. Повесть о Владимире Загорском

Щеголихин Иван Павлович

Он прошел мимо особняка как зачарованный, не отрывал взгляда от здания, смотрел в глубину двора на вход, забыв, зачем сейчас явился сюда, давно он не видел свой партийный дом…

У входа часовой. Еще один вынырнул из темноты, подошел к нему, стал спиной к Дану. Охрана усилена. Естественно, если там Ленин.

Дан прошел мимо. Отошел от особняка и от столбняка отошел. Надо его встретить спокойно. Остановить.

А дальше?

А дальше он надеется на свое чутье в критическую минуту. Главное, войти надо в такое состояние, когда тебе все равно, жить или умереть, и вот тогда озарит истина. Не нужно гадать сейчас, как и что, нужно

ждать и дождаться, не прокараулить его.

Вышел на угол Тверской. Здесь слышнее шум вечернего города, больше огней. Прошел автомобиль, в кузове темная гряда голов, мерцают штыки.

Он пойдет вон оттуда, справа, вон из того здания генерал-губернатора, дома графа Чернышева, построенного Казаковым, — чушь собачья, кому все это нужно, дохлые имена в ковчеге памяти.

А если он не пойдет, а поедет? И глазом не успеешь моргнуть, пронесется мимо тебя и не глянет, а ты и не пикнешь вслед, подавиться выхлопным газом.

Нет, он не станет гонять машину за полтора квартала, не тот характер. Да и есть ли у него автомобиль?

Он пойдет пешком.

А если он не один?

Однако стоять тут пень пнем рискованно. Прошли две бабы в тужурках, с наганами на боку, посмотрели на Дана, и он уткнулся в афишу, она будто сейчас только вынырнула перед его носом из-под земли. Дан усмехнулся самодовольно. Инстинкт подпольщика сначала подвел его к тумбе, а потом уже позволил остановиться. Дан протер пенсне, различил черные буквы: «Малый театр. Правда хорошо, а счастье лучше».

Собственно, пугаться ему нечего. Документы надежные, сделаны Казимиром на даче в Красково.

Значит, правда хорошо, а счастье лучше. Но что такое правда сейчас? Вся правда — в силе оружия. И все счастье опять-таки в нем же.

Он посмотрел в сторону Моссовета, но, кроме силуэтов с наганами, ничего не увидел. Прислушался, прикинул, сколько прошло времени, где могут находиться сейчас метальщики. Если он не дождется, а они шарахнут, что прикажете делать? Только одно — бежать подальше. Смешаться тут с толпой любопытных нельзя, ибо толпы не будет, толпа ученая, знает: случись взрыв, чекисты загребут всех скопом, а потом с каждым разберутся, кто ты такой да чем ты занимался в окрестностях.

А не лучше ли тебе сейчас пойти просто-напросто вдаль спокойно по вечерней Тверской, перейти на ту сторону к гастроному, Елисеева и спокойненько на Страстную, а там и Дегтярный рядом. Попробуй, кто тебя держит, ведь так все просто, оставь и уйди… «Так же просто, как матери бросить сына». Может, были бы у пего дети, заслонили бы собой идею.

Он не может уйти! Несвободен, привязан, он должен встретить. И лишить его возможности умереть вовремя.

Дан отвернулся от тумбы, снова нырнул в темноту Леонтьевского. Сейчас они уже, наверное, подошли к ограде со стороны Чернышевского. Не слышно окрика, выстрелов не слышно, никакой паники. Дан чутко ловит ночные звуки, чудятся ему шаги, слышно даже сопение Барановского. Подошли к ограде, за решеткой темнота сада, никакими фонарями не высветишь. Через ограду придется лезть, прутья кованые, не раздвинешь, не учли заранее, лишняя трата времени теперь.

Навстречу прошли еще двое, он на костылях, она с белым узлом. «Да зачем он тебе, брось, Ваня», — успокаивала женщина ласково, и ее голос, семейный, домашний, раздражил Дана.

«Зачем ты его спасаешь, даруешь ему жизнь?» — тормошит Дана, трясет вопросом массовая скотинка, обыватель, плывущий плесенью по земле, пенящийся

своими срамотами — жить хочу, жить, жить! И не попять быдлу, у которого череп лишь футляр для жевательного аппарата, а все волнения духа в области ниже пояса, не понять, что я его не спасаю — уничтожаю, оставляя в живых. Чтобы он знал, увидел: все твои годы мечтаний и борьбы, радостей и тревог, вся твоя идея счастья всего лишь фантом, призрак, куда реальнее месиво в коробке для дамской шляпы, фук — и никаких счастий! Только одно страшнее самой смерти: крах того дела, которому ты отдал жизнь. Дан это отлично по себе знает, да только не спешит признаться.

Выстрел! Негромкий, револьверный. Дан застыл, крутнул головой — откуда? Еще выстрел, уже винтовочный, гулкий. Ага, там, в стороне Страстной, не они. Или эхо в узком переулке перебросило звук со стены на стену, как мячик. Сейчас ахнет!.. Дан пригнулся, протирая пенсне, жадно огляделся, куда юркнуть, будто не человек он, а суслик. Рядом стена, окна без света, сбоку темная подворотня, криво висят слетевшие с одной петли ворота, в них косая щель, он пролезет через нее, а там дворами в сторону Гнездниковского, совсем рядом свечой темнеет махина в десять этажей — небоскреб Нерензее.

Опять тихо. «Им трудно будет поднять «шляпу» на балкон, надо было захватить веревку. Рисовали па бумаге, да забыли про овраги. Авось догадаются ремни выдернуть из своих штанов».

Он решил держаться этой подворотни, отсюда видно все и отход обеспечен. Но за слепыми окнами может кто-то сидеть и зырить. А если чекисты, охрана засела, чтобы обеспечить Ленину безопасность, то его уже засекли. Дан пробрался ближе к стене дома, чтобы исчезнуть из окопного поля видимости, прислонился к степе, оглянулся.

Сверху, с Тверской, на фоне булочной Филиппова показались двое. Скорый, четкий шаг. Впереди невысокий, ладный, в сапогах, в тужурке, военная фуражка — он. Сбоку и на полшага сзади красноармеец в шлеме, за плечом штык.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На пленуме Моссовета Загорский испытывал тот особый подъем духа, который всегда возникает в кругу соратников, когда видишь лица товарищей и происходит слитно взаимозарядка верой и силой. Крепкие руки жмут твою руку, мимоходом бодрящая, а у иного лихая улыбка. Тягот много, но вместе мы не вешаем носа, нет среди нас уныния, есть надежда. И взволнованность та самая, с юных лет, с первых маевок и сходок. У каждого имя, заслуги, авторитет, каждый — один, но каждый и един, и в том, как ты служишь единству, проявляется твоя единственность. Они на тебя смотрят, а ты на них, и каждый уверен: с возложенными обязанностями справишься — или погибнешь. Умрешь, но сделаешь, и смерть твоя будет не в пустыне одиночества, а на миру.

Для Загорского основной вопрос пленума — о Комитете обороны. Пока шло обсуждение, он нетерпеливо посматривал на часы — не опоздать бы ко второму вопросу. Споров не было, каждый понимал, время сжато, не до лишних слов, и потому без особых прений президиум Моссовета принял решение: всем советским учреждениям Москвы и всем районным Советам неуклонно и без промедления исполнять все распоряжения Комитета обороны, направленные к внешней или внутренней охране Москвы.

Теперь их Комитет — полноправная власть. Вчера после доклада Загорского партийная конференция подтвердила все постановления Комитета обороны и приняла резолюцию, «вполне одобряющую его политику».