Бремя выбора. Повесть о Владимире Загорском
Шрифт:
«Стой, время, стой! Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
Дан вырвал кулаки из карманов, затряс драными рукавами, его заколотило, он закричал:
— Быстре-е-ей! Бегом марш! Опоздаешь умереть, большевик, бего-ом!
А они шли, так же мерно и в ногу, не обернулись и не ускорили шага. Великодушие демонстрировали? А голос Дана сокрушал тишину в переулке:
— Са-аша! Со-оболев! Подожди-ите! Еще один смерти жаждет, суньте ему в пасть самоуверенную!
Вдруг трубный, дикий звук под ногами:
— Мя-ау! — Дан отскочил.
««Но не разбился, а рассмеялся». Мне бы так — на все четыре ноги…»
Но у человека их только две. Шатко,
Стань па четвереньки, Дан. Упрись в землю всеми четырьмя, как паши предки. И будет тебе тогда и земля, и воля: как я хочу.
Но чем он тогда бросит бомбу?
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Черноусый командир расчесал усы янтарным гребешком, поднялся в сторону выхода впереди Ани, энергично размялся после долгого сидения, поднял и опустил одно плечо, потом так же другое, раздвинул — сдвинул плиты лопаток под тесной гимнастеркой. А руки держал неподвижно, согнув в локтях, вел перед собой сокровище — беременную жену, заслоняя ее всю, Аня ее не видела, а хотелось посмотреть еще разок, такая она пухлогубая, милая такая лапонька, какого она роста?
Слитный говор о разном, не спеша, переступая с ноги на ногу, все потянулись к выходу. Удивительно, до чего похожие лица, будто одна большая семья. И только затылки разные, стриженные и наспех завитые, короткие и длинные, каштановые, черные, рыжие. Тяжелые створы двери — внутрь покачиваются, то один, то другой их придерживает, чтобы не закрылись, передает свою услугу задним. Шли потоком, без давки, едва касаясь один другого.
В открытые двери потянуло запахом лучины, теплый, с детства знакомый дымок Аня чувствует за версту. Гриша ставит самовар внизу, будет угощать чаем после собрания.
На сцену из-за кулис вышел Владимир Михайлович, все в порядке. Аня приветственно ему помахала, он заметил, улыбнулся, покивал ей, будто давно не виделись, подошел к Мясникову, что-то сказал ему, как вы тут без меня или что-нибудь похожее, бросил папку на стол, а как будто от этого его движения вдруг звонко треснуло, зазвенело, сыплясь, стекло балкона, что-то тяжелое бухнуло в деревянный пол. Говор будто срезало, и в тишине зашипело, ровный шум, будто примус горит, запахло гарью, химической, мерзкой, шествие вмиг порывом к двери, как па магнит гвозди, тяжелые створы ударили в притолоку, захлопнулись — ловушка, взметнулись руки,
Пытаясь открыть, шум, крики: «Бомба!» Аня видела перед собой
— Спокойно, товарищи! — зычно крикнул Владимир Михайлович, покрывая шум. — Спокойно! Сейчас мы все выясним.
Толпа на миг стихла, ослабила давку, створы на-конец разошлись, груда передних сразу вывалилась в проем.
«Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…» — слышался Ане счет, или это стучало, гулко тикало в ее ушах сердце?
Загорский сбежал со сцены, раздвигая руками людей, будто плывя водовороту наперекор, и — к змеиному шипению: он здесь главный, ему надо обезопасить людей в его родных стенах, где ему с утра до ночи приходилось успокаивать и призывать, порицать и хвалить, внушать и растить веру, а сейчас вот заминка, недогляд, промах, надо схватить и выбросить. Аня бросилась к нему, тоже крича, винясь перед всеми, ближе к нему — вместе наступить на горло шипению, увидела его лицо, бледное, решительное.
«Тридцать восемь, тридцать девять, сорок…»
Вот он, совсем рядом его глаза, он нагнулся — и тут как будто Земля вздохнула, легко колыхнув пол и стены.
Вздыбило кровлю, снесло потолок, задняя стена здания рухнула на ограду и в сад, осколки кирпича, мебели, клочья одежды, ножки стульев — россыпью в Чернышевский переулок. В ближних домах повылетали стекла, повалились трубы.
Сразу после грохота, гула, треска, в страшной краткой тишине под шорох осыпи раздался крик новорожденного. Послышались стоны и зовы и тут же первые голоса команды. Со стороны Моссовета гулкий топот множества ног — весь пленум бежал на помощь.
Гудки машин, вой сирен, звон пожарных повозок.
Первым рейсом карета скорой помощи вместе с ранеными увезла молодую мать с младенцем. Кем он будет, рожденный взрывом?
Усатый командир, весь в серой пыли, без фуражки, в струпьях серой крови по лицу, остался вызволять раненных.
Контуженный, оглохший Ярославский держался рукой за голову и пытался растаскать обломки. Ранены Мясников, Ольминский, Пельше, редактор «Известий» Стеклов, у многих переломы рук, ног, почти у всех контузия, ушибы, ссадины.
Мелькали пожарники, врачи, чекисты. Дымная пыль руин клубилась в свете автомобильных фар, факелов и лучин.
Извлекали из-под обломков тела, щупали пульс, отирали лица от пыли и крови платком, рукавом, шинелью, смотрели, кто это. Обезображенных не могли узнать, искали мандаты.
Вытащили Сафонова, члена Реввоенсовета Второй армии, старого большевика, каторжника, он бодрился, еще мог говорить, улыбался оскалом, но уже видно было — ему не выжить, перебит позвоночник.
Убит Титов-Кудрявцев, комиссар полка Первой Московской рабочей дивизии.