Бремя
Шрифт:
* * *
Хотя исповедь не излечивает мгновенно и разом, но исподволь исправляет опасную кривизну мыслей и чувств. Больной знает, когда наступает перелом в болезни. Так и Несса ощущала, что выздоровление началось. Она не могла бы, если бы кто спросил, выразить то, что происходило с нею. Но шли дни и недели, и беспокойство отступало; как отмершие, сухие листья отпадали сомнения и вопросы, яснее виделась дорога — возвращение в Россию, учительство или любая иная работа, связанная с детьми — и по-новому осознавалась невозможность никакого движения без веры.
«Потом все откроется и объяснится», — сказала однажды матушка Агафия, поразив тогда Нессу безусловным, абсолютным доверием Богу. Теперь, наконец, и Несса добровольно и окончательно отказывалась от мнимой власти своего «я» и отдавалась на волю всевышнюю. Преследующее ее всю жизнь желание влиять на обстоятельства судьбы, и особенно, и в гораздо более нездоровой степени, на людей, когда-то завело в мрачный тупик.
Люди,
И что же это за комплекс такой, что начинает рассыпаться в прах на посрамление даже самым изощренным психологическим теориям от первого же выстраданного рывка веры? Конечно, никто не окончен, пока на земле, и, сколько еще понадобится таких рывков, пока совесть не освоится с новым светом и новым смыслом. Но готова Несса наконец пропустить желающих пробиться вперед, выиграть тараканьи бега, и потому отставшая далеко позади Робин оказывается рядом и совсем ближней.
Так что же изменилось в ее отношении к людям? Толпа, беспрестанно что-то оценивающая, одобряющая или осуждающая, абстрактная, бесформенная, представлявшаяся прежде угрозой личному ее существованию, начала распадаться на глазах на множество неповторимых человеческих лиц и характеров с их устремлениями, разочарованиями, мимолетным счастьем, болью, соединенных только одним — глубинным нераспознанным подобием Богу. Какое же это слепое жестокое право и непоправимая ошибка — не осознать это подобие. Все отшумит, улетит, отомрет, забудется, но нечто останется. Что, если не любовь?
После той исповеди часто Несса наведывалась к отцу Михаилу, и беседовали они порой часами. Милый, добрейший, кроткий! Как не уставал он слушать и вникать в любое движение души!
Волнуясь, поделилась однажды Несса с ним радостью — незаметно, само собой, без всяких мазей и примочек, стали затягиваться плохо заживающие шрамы — от темно-красных полос на щеке и на лбу остались лишь тонкие розовые линии, и батюшка говорил: «От Бога исцеление дается. Господь наш, когда жил среди людей, возвращал и слепым зрение и калек ставил на ноги, хотя и просил их не рассказывать никому до времени. Почему, как ты думаешь? Почему и не рассказать и не похвалиться? А-а-а-а, вот в этом-то и мудрость... Потому что исцеление не наступает в одно мгновение, тело поправить — лишь полдела, это только символ своеобразный, а для излечения души долготерпение нужно. А потом, глядишь, и говорить много охота пройдет». Эмма тянулась к матушке Агафии и Ванессе. Перед матушкой благоговела, в Ванессе же искала подругу, сестру. Их многое объединяло: обе не имели мужей, обе пришли к вере через осознание греха, обе не захотели придать его забвению. Для обеих внешняя жизнь была лишь дополнением к напряженному внутреннему стремлению к Богу и прощению. К тому же Эмма с годами все острее чувствовала свое одиночество. Жила она одна в небольшом поселке, примостившемся ненавязчиво к подножью стройной горы, в маленьком домике с низкими окошками, состоящем из двух комнат и кухни, с благоухающим по весне хризантемами двориком, кошкой и собакой. Работала на небольшой частной ферме, выращивавшей терпеливо и добросовестно натуральные, ненахимиченные зелень и овощи, и хотя со всеми, кого знала, состояла в хороших отношениях, близко ни с кем не сходилась. В те несколько недель общения с Ванессой она поняла, как не хватало ей искренней женской дружбы и как прекрасно таковая может лечить сердце. Она знала, что Ванесса собирается вернуться в Россию, и заранее переживая разлуку, не хотела упустить ни одной возможности встретиться.
В пятницу — уже неожиданно жаркий май прискакал на длинных лучах, зажигая желтым, синим и красным светильники первых горных цветов, — когда у Эммы выдался выходной, они отправились на весь день в маленькое путешествие.
Надо видеть, как полноводный Гудзон голубым ожерельем любовно оттеняет свежую зелень бархатных холмов, обласканных солнцем и таящих в глубине девственную прохладу, прозрачные роднички, бьющие из земли звонко, словно колокольчики, огромные каменные глыбы в человеческий рост, непонятно, как там очутившиеся, будто вечным Сизифом поднятые на неимоверную высоту — где-то и он сам присел передохнуть неподалеку, возле какой-нибудь широкой сосны, замерев лет на тысячу в предчувствии новой эры бесполезного труда, а все из-за дерзости, из-за пресловутой гордости, царствовал бы себе над Коринфом и почил бы в срок... а под вечер, чуть стемнеет, зажгутся костры и начнут свои диковинные танцы тусклоокие гномики, охраняющие подземные богатства, встретившиеся однажды четыре века тому назад с глазу на глаз самому Генри Гудзону в один из его походов и обратившие в подобных себе бородатых карликов большую часть его команды посредством магического напитка (назидание путешественникам — как бы ни мучала жажда — не брать ничего из рук незнакомцев); и еще, и еще — белые гигантские зайцы, говорящие ели, быстрые, как осы, летающие змеи и многое, многое из реальности и легенд, что смешалось в единый, живой шедевр.
— Смотри, — восторженно восклицала Эмма, показывая то на дерево, то на птицу, то на приоткрытый рояль темно-синего неба с белыми клавишами облаков — вот-вот зазвучит оттуда неслыханная, утоляющая любую боль музыка; то на раннюю, матовую, совершенно круглую луну, выплывшую, как нежный младенец из купели. — Смотри, запоминай. Завтра все будет иначе. Да и что мы знаем про завтра?
На обратном пути попался небольшой индейский ресторанчик. Ванесса сразу узнала его — это было то место, где несколько лет назад они с Артуром случайно встретили Андрея и Майкла. Она подумала повернуть назад, но Эмма уверенно шла впереди, убеждая, что здесь их ждет самая вкусная еда на свете — креветки в винном соусе и душистый тыквенный пирог. Не стоило ее огорчать. Столик, который им вежливо предложил официант, оказался тем же самым — у окна, здесь Несса и оба ее мужа сидели в странной, противоестественной близости и непереносимом напряжении. Сквозь тщательно вымытое стекло блестело то же зеркальное, неподвижно ленивое озеро. За ним тянулся и горел в закатном пламени лес, и в нем готовилась к теплой, вольной ночи семья оленей, за которой с тайной тоской они втроем тогда наблюдали, пока подвыпивший Майкл артистично и громко рассказывал о своих пристрастиях в блюдах, в литературе и в женщинах.
Эмма ушла в туалетную, и это было очень кстати — Ванессе хотя бы на несколько минут хотелось остаться одной — внезапное чувство утраты охватило ее; пронзительно, тревожно зазвенело в груди, будто кто-то неосторожно задел хрустальные края едва успокоившегося сердца. Несса вспомнила тот вечер, когда, узнав о беременности, в отчаянии, не соображая, что делает, не думая о последствиях, набрала номер Андрея: и поначалу никто не отвечал, и она почти обрадовалась, но почему-то не положила трубку, а слушала и слушала, и слушала долгие, гулкие гудки, пока он не поднял: «Прошу тебя, не отключайся... кричал он возбужденно. — Здесь — ураган, второй раз не соединимся...». О, если бы отключилась, отсрочила разговор до утра...
Эмма вернулась к столику посвежевшая, на худых щеках проявился румянец, волосы, смоченные водой из-под крана, блестели, и на лоб скатилось несколько капель. Она улыбалась, но заметив перемену в настроении Нессы, забеспокоилась:
— Что с тобой? На тебе лица нет. Тебе нехорошо? Может, выйдем на воздух?
— Я сама... ненадолго, — ответила Несса, — а ты пока закажи что-нибудь на свое усмотрение.
Она вышла, сделала три глубоких вдоха и выдоха, голова свинцово закружилась, в кольцах плывущего вниз солнца запорхали черные мушки, но постепенно исчезли, растворились, подул легкий ветерок. Дурнота отступила.
«Это будет преследовать всегда, в Америке ли, в России ли. От этого не уйти, не убежать. Face it, face it...» — почему-то по-английски приказала она себе и к старой боли примешалось новое чувство смирения. — Мой крест, мне нести...».
У ресторана остановился желтый джип, и из него вышли мужчина и женщина. Оба яркие, колоритные, довольные собой. Женщина с густо подведенными веками, темными локонами, в черном, узком платье и красных туфлях на высоких каблуках, двумя только пальцами держала на серебряной цепочке модную блестящую сумочку и напоминала упругую красивую куклу — удачное приобретение для мужчин среднего возраста, паникующих перед старостью; спутник ее — высокий, загорелый, самоуверенный, по последней моде одетый и причесанный — казался намного старше и навеселе — выдавали глаза с красными прожилками и чрезмерная жестикуляция, которой он сопровождал и без того обильную речь.
— Я их просто ни во что не ставлю, — разглагольствовал мужчина. — Они для меня — ноль. Они ничего не создают, только присасываются к жертве и сосут, сосут из нее. Ну что такое критик? Зачем вообще нужен критик. Я пишу книги не для критиков, пусть читатель сам разбирается, что хорошо, что плохо… И, заметь, этот гнусный Шварц, не в первый раз пытается меня укусить...
Женщина слушала — не слушала, надувала губки и подпевала жеманно:
— Ты прав, абсолютно прав, милый, я абсолютно с тобой согласна...