Бригада. От сумы до тюрьмы
Шрифт:
Белов не без оснований полагал, эта посудная лавка, в которую они вломились, — его страна. o Нельзя допустить, чтобы какие-то оборзевшие бандиты в ней хозяйничали. Негоже это дело оставить и пустить на самотек.
Он услышал треск веток под ногами боевиков и вжался в мокрую и холодную траву. Лениво переругиваясь, вооруженные люди в камуфляже шли друг за другом мимо него в сторону, противоположную шоссе. До них было рукой подать.
Он выделил среди боевиков одного невысокого и щупловатого. Тот шел последним и выглядел гораздо старше и слабее остальных боевиков. Белов осторожно последовал за ним. Выбрав момент, когда в пределах видимости
Белов наклонился к нему, обыскал, нашел пистолет и, как только тот начал шевелиться и постанывать, тихо-тихо сказал:
— Не шуми и будешь цел, — он прижал лежавшего одной рукой к земле, другой сильно вдавил ствол пистолета в печень боевика. — Что, в мешках?
— Гыр-гыр тыр-мыр! — непонятно ответил боевичок, сжавшись от страха.
И тут сзади раздался басовитый голос, а в спину Белова, в свою очередь, уперлось дуло автомата:
— Дарагой, пусти Ахмета, пусть еще поживет. Еще не время ему умирать, — говоривший явно перестарался с кавказским акцентом, это получилось у него как-то нелепо и смешно.
Белов бросил пистолет на траву и чуть-чуть повернул голову назад, чтобы разглядеть говорившего. Автомат держал высокий, широкоплечий, черноусый человек с зеленой повязкой на голове. А рядом с ним, с радостной улыбкой глядя на Белова, стояла Земфира:
— Ты не представляешь, Саша, как я рада тебя видеть. — сказала она. — Нам не суждено расстаться не прощаясь, я это чувствую…
Усман среагировал на многозначительную интонацию, с которой девушка произнесла эту фразу, и с интересом посмотрел на них обоих. Видимо, вид у них был необычный, и он что-то начал соображать.
— Ахмет ничего не знает, — сказал боевик Саше, помолчав, — тильки я знаю. И я тоби усе кажу: цэ взрывчатка в мешках, дарагой. Шоб вы, москали, на своих шкурах узнали, шо такое война. Ты лучше вот что скажи, где кейс?
— Откуда я знаю? — удивился Белов, — Что я, сторож вашему кейсу? Это у вас здесь все схвачено, вот вы и его ищете.
Усман развернулся и прикладом автомата сильно ударил его под дых…
XXVI
Юрий Ростиславович недолго пользовался гостеприимством Пчелкиных, хотя и Павел Викторович и Валентина Степановна отнеслись к нему, как к родному. Во-первых, его донимал неимоверно громкий звук телевизора, который практически не умолкал у них ни днем, ни ночью. Во-вторых, каждый из хозяев, зная гостя как специалиста по астрофизике, пытался перетянуть его на свою сторону в споре о существовании Бога и происхождении всего живого на Земле. Старый Пчелкин придерживался в этом вопросе кондовых марксистских взглядов, а его супруга не сомневалась в истинности библейской версии устройства мира. При этом мнение самого Юрия Ростиславовича их интересовало постольку, поскольку оно совпадало с мнением спорящих.
Сам академик Холмогоров в конце жизни пришел к выводу о необходимости и неизбежности существования разумного Устроителя Вселенной. То есть, что источником всех законов природы является, безусловно, Бог. Но при этом, дав ей первотолчок в виде Большого взрыва праматерии, запустив механизм мироздания, он устранился и не вмешивается с тех пор в дела человеческие. Этот вариант казался ученому наиболее логичным, свободным
Поэтому, устав от бесплодных споров супругов, он приспособился отсылать Валентину Степановну на кухню слушать христианское радио, а сам предлагал старику Пчелкину какую-нибудь менее абстрактную и более актуальную и приближенную к жизни тему для обсуждения.
Например, о роли компартии на современном этапе развития России или причин возникновения терроризма. Но это опять порождало меж ними споры. Диспуты обычно происходили за столом в гостиной, за чашкой чая или даже чего покрепче. В разумных, естественно, количествах. Ради такого дела Пчелкин даже выключал телевизор или делал звук потише. При этом оба дымили, не переставая.
— Значит по-вашему, уважаемый астрофизик, — говорил Павел Викторович, захлебываясь от возмущения, — терроризм проистекает не из социальных условий, классового и экономического неравенства, нищеты, безработицы и всего такого прочего, а из того, что есть люди, которые от природы склонны к самоубийству и стремятся уничтожить себя по идеологическим соображениям? Так?
— Не совсем так, — разгоняя ладонью дым от своей трубки объяснял Юрий Ростиславович. — Безусловно, все, что вы перечислили, способствует распространению терроризма, как и уголовщины. Но это, — продолжал Холмогоров, — всего лишь сопутствующие, благоприятные для возникновения терроризма причины, а не главные, не истоки его. Существуют по крайней мере два психотипа террористов. Первый тип — деструктивный, это те, кто получает удовольствие от ужаса, который они наводят на окружающих, и от самого процесса разрушения. Ведь есть люди, которым нравится делать других счастливыми, творить добро, дарить радость? А здесь — наоборот.
Второй тип — это человек, безусловно уверенный в истинности своей веры, религии, идеологии. Поэтому нельзя, глупо говорить о ком-то, что он ваххабит, и поэтому — террорист. Нет, когда он взрывает, положим, автобус со школьниками, он уверен в том, что действует во благо своего этноса или религии. Он это не для себя, а для своих добро делает и жертвует собой. Он рожден со склонностью к такого рода решению своих и чужих проблем и поэтому выбрал себе ваххабизм в качестве все объясняющей и регулирующей концепции. Он сознает свою нравственную чистоту и превосходство над другими, над обыкновенными грешниками, теми, кто неправильно верует и живет. И считает, что имеет в силу этого право сделать людей, весь мир лучше и чище. Это своего рода гордыня.
— Минуточку, — возмущался Павел Викторович. — Что же, по-вашему, большевики шли на большой террор и экспроприацию экспроприаторов не ради улучшения положения беднейших масс? Не для того, чтобы вывести их к свету — к образованию, свободе, равенству, и дать им счастливое бытие?! А из гордыни?
— Большевики были уверены в своем праве загнать человечество железной рукой в счастливое будущее. И для этого они принялись уничтожать целые классы, миллионы людей, которые казались им лишними в новом обществе или мешали его построению! Зачем, разве нельзя было сделать по другому? Вон, коммунист Энгельс улучшил для рабочих своей фабрики социальные условия. Кто мешал всем этим социалистам-коммунистам, борцам счастье народное — Ленину, Троцкому, Сталину, раз они такие умные, устроить рабочим приличное человеческому званию бытие? Без всяких массовых убийств и гражданских войн. Они не о рабочих думали, а о решении абстрактных идеологических задач. Это было для них важнее, чем слеза ребенка.