Шрифт:
1
Мне кажется, что я узнаю сирокко по запаху, неприятно будничному, хотя дует он не часто. Это южный ветер, знойный, сухой и пыльный. Обычно он дует весной по два-три дня, принося из африканских пустынь красную и белую пыль, которая выпадает с дождями, окрашивая их в цвет крови или молока. Дождя пока нет, а солнце припекает так, что кожа на моем лице словно бы отслоилась.
Я открыл глаза. Солнце, недавно оторвавшись от горизонта, то появлялось над бортом тузика и слепило их, то исчезало, подчиняясь ритму невысоких волн. Сейчас часов семь утра, может быть, восемь. Я пошевелил правой ногой, поплескав водой, скопившейся на дне лодки. Боли в бедре не почувствовал. Видимо, она вся перебралась в спину, которая затекла от лежания на не самой ровной поверхности, к тому же мокрой. Схватившись за борта тузика, сел, огляделся.
Первым делом снял штаны и осмотрел рану. Она затянулась, оставив шрам, еле заметный, каким должен быть через много лет. Значит, прощай Венеция! Прошлое закончилось, забудьте…
Я установил банку на место, сел на нее, осмотрел свое имущество. Два весла, кожаный мешок с едой, бурдюк с вином, доспехи, щит, портупея с саблей и кинжалом, шестопер, степная пика и алебарда. Интересно, какая добрая душа подсунула мне алебарду?! Наверное, кто-то из матросов, на вооружении которого она состояла. Отдал за ненадобностью. Не было самого главного — спасательного жилета с запасом золотых монет. Я помнил, что укрывался им. Видать, метался в горячке и столкнул за борт. Кому-то здорово повезет. Денег в спасательный жилет я начинил столько, сколько хватило бы на постройку судна. Остался десяток золотых дукатов и несколько серебряных монет в потайном кармашке ремня. Даже на хорошего боевого коня не хватит. Придется начинать почти с нуля. Что ж, не впервой.
Чтобы прогнать грустные мысли, достал из мешка большой кусок копченого окорока и сухари, которые, как ни странно, не подмокли, и перекусил, запивая из бурдюка белым ароматным вином, разбавленным водой. По мере утоления голода стали приходить более приятные мысли. У меня есть оружие и доспехи, есть лодка, которую можно продать, и, что самое важное, есть силы и здоровье. Я опять помолодел. Не знаю, сколько сейчас лет моему телу, но не больше тридцати. Скорее, меньше. Я расправил и надел шляпу с полями, сшитую по моему заказу, которую Дзан или Тегак сунул между бригандиной и кольчужными шоссами. Вставив весла в деревянные уключины, погреб на север, ориентируясь по солнцу.
Где-то там должен быть Марсель. Я бывал в нем несколько раз. Однажды улетал из него домой. Пришли туда за металлоконструкциями. Не в сам, конечно, Марсель, а в порт Фосс, расположенный неподалеку, в большой, разветвленной бухте. В самом городе в тот раз был всего час, если не считать сидение в зале ожидания аэропорта. Мне прилетела замена, и агент, который утром вез меня с судна в аэропорт и матроса с нарывом на щеке в госпиталь, попросил подождать, пока он пристроит бедолагу. Высадил меня на окраине города возле гипермаркета. Я сел на терраске рядом с входом, заказал бокал сухого красного вина и принялся наблюдать быт и нравы французов. Первое, что удивило, — трое из пяти охранников в гипермаркете были женщины. Второе — отсутствие макияжа у женщин, и у охранявших, и у покупавших. Третьим интересным фактом была дама лет двадцати семи, которая подъехала на, как я называю, карманной малолитражке. У дамы были немытые черные волосы с прической «я упала с самосвала, тормозила головой». Одета в мятую, розовую футболку не первой свежести и во что-то типа коротких лосин светло-коричневого цвета, которые пузырились на коленях, а обута в красные тапки в виде кошачьих морд. Судя по всему, она валялась на диване, а потом вспомнила, что надо бы позавтракать, и метнулась в гипермаркет за едой. Она даже удосужила меня взглядом, чисто французским, мигом подсчитав до цента мою привлекательность. Видимо, я выступал в слишком легком весе, поэтому пошла дальше. Примерно через полчаса она прикатила тележку, наполненную всякой едой, небрежно пошвыряла все в багажник и заспешила на диван, выскочив со стоянки на трассу с лихостью Шумахера и подрезав грузовую машину. Водитель грузовика, улыбаясь, помахал ей рукой. Мне бы его нервы!
Вскоре вернулся агент и отвез меня в аэропорт, чтобы я смог долететь до Парижа, а там пересесть на московский рейс. На досмотре предложили поднять крышку ноутбука. Наверное, насмотрелись голливудских фильмов. Не найдя в ноутбуке ни взрывчатки, ни оружия, скривили лица: а так хотелось! В зале ожидания людей было мало. По своей стране французы предпочитают перемещаться на поезде, потому что дешевле и не так страшно. Одна блондинка лет двадцати пяти была довольно красива. Скорее всего, не чистая француженка. И не только потому, что блондинка. В Нормандии их очень много. Чистокровные француженки в лучшем случае симпатичные. Остальное добирают женственностью, кошачьей манерой поведения. При этой был муж, лысый и страшненький, которому явно перевалило за сорок. Часа за два, что мы ждали посадки, к блондинке подошло с десяток мужчин. Она со всеми мило потрепалась. Муж, если был рядом, тоже принимал участие в разговоре. Я представил, что бы произошло, если бы дама была русская и при русском муже.
По залу ожидания разгуливало несколько детей разного возраста с сосками во рту. Самой старшей сосушке было лет шесть.
Я спросил ее маму — типичную бизнес-леди лет сорока пяти, мужиковатую и огрубевшую:
— Не пора ли ей расстаться с соской?
Мама недоуменно пожала плечами:
— Зачем?! Ей нравится.
И действительно, пусть себе сосет. Никому ведь не мешает. А потом сразу перейдет на другую.
В самолете меня накормили холодной гороховой кашей и комком чего-то пережеванного до меня, может быть, даже мясного. Остальные ели с удовольствием. Поскольку заплатили за это, будем радоваться. Утешала маленькая бутылочка вина, которую дали к этой гадости. Последней каплей Франции был негр в аэропорту Шарль де Голь, который без объяснения причин никого не пропускал к окошкам паспортного контроля. Когда стала ясно, что опоздаем на рейс, и народ зашумел, пришел белый, что-то, улыбаясь, сказал негру, который сразу побелел и исчез, и пропустил всех.
В Шереметьево на пограничном контроле я подошел к окошку, подал паспорт женщине в форменной одежде и с форменным, угрюмым лицом и радостно сказал:
— Добрый вечер!
Может, мне просто не везет, но ни разу российские пограничники не улыбнулись в ответ. Мало того, пограничница посмотрела на меня так, что сразу понял, что я старый брюзга, не догоняющий скрытую прелесть французской кухни, французских женщин, французских сосок…
2
До берега добрался только к вечеру. Давно не греб так долго. Ладони буквально горели. Пристал напротив деревни, расположенной метрах в ста от берега и огражденной стеной высотой метра полтора, сложенной из разнокалиберных камней. На берегу лежали вверх дном два рассохшихся рыбацких баркаса. Я вытащил тузик на песчаный пляж, надел на всякий случай бригандину, поменял шляпу на шлем, взял алебарду и пошел знакомиться с селянами. Остальное барахло пусть полежит в лодке. Если знакомство состоится, крестьяне принесут, если нет, легче будет отступать.
В Средневековье одинокий путник — потенциальная добыча для любого, готового рискнуть. Если ты не нищий, жди нападения. Сделать это может кто угодно, начиная от разбойников и заканчивая хозяином постоялого двора или крестьянином, в доме которого остановишься на ночь. Убийство одинокого путника считается даже меньшим грехом, чем браконьерство в лесу сеньора. Поскольку одиночку никто не будет искать, значит, и преступления не было. Поэтому приходится не забывать, что все люди — враги. Я могу любить отдельного человека, не зависимо от национальности, расы или вероисповедания, но как только они сбиваются в кучу, сразу перестают вызывать у меня положительные эмоции. Когда слышу, как кто-то утверждает, что любит всех людей или отдельную нацию, расу, религию, понимаю, что имею дело или с дураком, который не знает, о чем говорит, или с подлецом, который врет, чтобы поживиться за счет обманутых, или с людоедом, который предельно честен и не дурак полакомиться. Ты нужен только себе, любимому, и, если таковые имеется, своей семье и друзьям. У меня теперь нет ни друзей, ни семьи. Точнее, где-то могут быть мои потомки, но для них я умер.
Со стороны моря вход в деревню был через хлипкие деревянные, широкие ворота. Они были прикрыты, но не заперты. Никакой охраны, даже собак не увидел, которые обычно свободно бегают по деревенским улицам. Крайние дома были заброшены. Дальше на узкой улице сидели в пыли несколько куриц. Они подпустили меня метра на три, после чего, испуганно кудахтая, забежали во двор, огороженный плетнем. Я зашел вслед за курами во двор. Слева низкая хата из дерева, камня и глины, крытая пучками камыша. Деревянная дверь висела на кожаных петлях. По обе стороны от нее в стене по узкой щели, наверное, окна. Прямо — хлев с распахнутой дверью и сеновалом на втором ярусе, тоже крытый камышом. Сеновал был пуст. Справа — очаг, сложенная из маленьких камней труба которого пронзала навес из камыша и возвышалась над ним на полметра. Возле очага лежали горкой прямоугольные куски торфа. Земля во дворе, особенно возле очага, была утрамбованная.