Бриллиант Кон-и-Гута. Затерянные миры. Т. XVIII
Шрифт:
Едва слышным шепотом он сказал наклонившемуся к нему охотнику:
— Со мной кончено. Обо мне не беспокойтесь. Но где же долина с драгоценными камнями?
— Ее-то мне и нужно найти, — ответил Мэк-Кормик, — но прежде я должен предать земле тела безвременно погибших друзей наших.
И уверенным шагом бледный человек с строгим худым лицом пошел к колодцу.
Наступила ночь, когда Мэк-Кормик кончил погребение.
Небесный мертвец — луна — насмешливо смотрела на человека, который, пренебрегая опасностями, шел к своей цели, жертвуя всем для достижения
Усталый, почти в изнеможении, опустился Мэк-Кормик на песок, но тем не менее, находясь даже наедине с самим собой, он сохранял, по крайней мере внешне, полное спокойствие. На момент он прижал к лицу израненные в кровь руки, которыми он выкопал общую могилу, но сейчас же подавил в себе стон, просившийся наружу из груди, переполненной разнородными чувствами.
Усилием воли он заставил себя подняться на ноги и подойти к Медведеву.
— Спит? Или…
Поднятая рука профессора безжизненно упала…
Тяжелый вздох вырвался у Мэк-Кормика.
Он приник к сердцу последнего живого человека, который разделял с ним одиночество в Пустыне смерти, и принял его последний взгляд.
Полузасыпанная могила, казалось, ждала новой жертвы. Зыбкий, шуршащий песок быстро покрыл новое тело.
С минуту Мэк-Кормик простоял около холма, опустив голову и скрестив руки. Затем он обвел глазами, в которых стало светиться что-то отличное от страдания, раскинутый вокруг оазис и быстро направился к выходу из него. У последней пальмы он оперся о нее и стал смотреть вдаль. И перед его глазами поплыла его жизнь с тех дней, как он себя помнил. Вереницей тянулись воспоминания, пока блестящие светлые точки не застлали глаза.
— Что это? Слезы?
Он проводит рукой по глазам. Нет, он не плачет. Наоборот, он совершенно спокоен, пожалуй, даже слишком спокоен. Он даже умиротворен этим одиночеством в пустыне, которое больше не внушает ему неприязненного чувства. Его существо постепенно как бы сливается с вечностью мироздания.
Но что же это происходит с ним все-таки?
Что это за фантастическая картина развертывается перед его глазами? Что это за сказочная красота, которую он несомненно видит? Да, видит. Ведь не ослеп же он, действительно! Небольшая полянка между пальмами, покрытая кое-где пробивающимися тонкими и длинными стеблями трав, вся усыпана разноцветными блестками. Их радужные лучи волшебно переливаются и переплетаются.
Вскоре глаз стал различать некоторый порядок в этом скоплении драгоценностей.
Небольшие холмики, в четверть метра, в шахматном порядке покрывали поляну приблизительно в пять шагов длиной. На поверхности этих еле заметных при лунном сиянии холмиков лежали целые ряды драгоценных камней. Совокупное сверкание их давало иллюзию того, что каждое из возвышений окружено каким-то матово-опаловым колыхающимся сиянием.
Очарованный, смотрел Мэк-Кормик на дивное зрелище и не мог оторвать от него глаз.
Казалось, первозданная природа разбросала здесь в примитивном узоре все принадлежащие ей сокровища.
— Конечно! Конечно, это не что иное, как чистая нагая природа! Об этом явлении писал еще его друг, известный путешественник, м-р Изгои. Гнезда термитов! Искусные сооружения, созданные работой нескольких поколений… Ко времени, когда они заканчивают свое воздушное существование и их крылышки становятся для них обременительными, термиты зарываются на поверхности своих конусообразных гнезд, устроенных из выеденных внутри сучьев. Их крылышки обламываются и остаются в стоячем положении, скрепленные твердым глинистым слоем холмика. Все они одинакового вида, одинакового размера и в одном положении правильно покрывают ровные очертания конусов. Легкий ночной ветер колышет эти крылышки, и они-то и производят впечатление сверкающих драгоценных камней.
Разве не потому зреющие апельсины превратились в золотые яблоки в сказочных садах Шехерезады?
Тихо повернулся Мэк-Кормик к волшебному зрелищу и вспомнил пророчество туземцев.
— Все исполняется! — громко сказал он пустыне.
Но и теперь еще, пока я жив и стою на этом месте, здесь, в Сары-Язе, на песках, под которыми погребена древняя Фара, не твоя, но моя воля властвует здесь!
И он протянул руку вперед, туда, где должен был лежать Кон-и-Гут.
Глава XII. ИЗ ПАРИЖА В ЛОНДОН
На круглом столе курительной комнаты парижского Старого клуба лежали две пары ног, блестевших лаком туфель.
Тот, перед которым стояла на сияющей, почти прозрачной тарелке рюмка Кло-де-Вужо, проговорил сквозь зубы:
— Значит, это конец карьеры?
— Понятно! — ответил голос, выходивший из развернутых листов газеты. — От лица ничего не осталось! Повреждены позвонки…
— Я слышал, что даже дома она носит вуаль…
— Воображаю, как прескверно должна она себя чувствовать! Из белокурой Венеры превратиться в урода! Но что, собственно, произошло? Она упала в люк?
— Наоборот! Когда поднимали сетку в третьем акте «Умирающего лебедя» для какого-то светового эффекта, Энесли зацепилась за нижний ее брус и на высоте занавеса выпала из нее, как из люльки.
— И?
— И больше ничего. Хорошо еще, что ее не подняли к самым колосникам.
— Итак, она стала уродом! Ну, а хан?
— Он гораздо больше занят политикой, чем ею.
— Ну, с политикой у него тоже дело совсем плохо!
— Восстание рокандцев?..
— Раздавлено окончательно. Несколько десятков тысяч этих азиатов превращены в порошок. Разве вы не читали сегодняшних телеграмм?
— Я никогда не читаю газет. Новости я люблю выслушивать тогда, когда они основательно постареют. Впрочем, один вопрос меня занимает…
— Я догадываюсь.
— Вопрос о нашем Брене. В прошлом году он оскандалился с Голоо и теперь рвет и мечет, что не может получить реванш. Негр, говорят, уехал в какую-то экспедицию.
— Как раз в этом номере Times’a вы можете прочитать успокоительное известие.
— Именно?
— Голоо погиб.
— Погиб?
— Они все погибли. Подождите! Вот слушайте: