Брилонская вишня
Шрифт:
И на деревне у меня, как поговаривают, самые густые волосы. Вот только почему-то как детство вспоминаю: вечно одна, везде одна, только Машу около себя помню. Может, завидовали. А, может, из-за зубов. В школе меня все крольчихой дразнили из-за большой щербинки. Сейчас-то она, правда, поменьше, а раньше вообще боялась лишний раз рот открыть. Так и провела все детство с семьей.
Вот и сейчас уселись в круг. Мы с папкой на кровати, мамка на табурете, а Никита с браткой прямо на паласе. Драников наелись, в карты играем. Мамка до карт большая охотница, ее
А как проиграет – обижается. Папка все смеется:
– Ну чего ты психуешь? Чего психуешь, Ниля? Не корову же проиграла! А пусть даже и корову, все равно в один дом.
Баба все с печки на нас смотрит да рассуждает, кто по-честному играет, а кто мухлюет. Только заприметит мухлевщика, так и вопит сразу:
– Как не стыдно! Сейчас як визму кочерыжку, да як вдарю вдоль хребта!
Кочергу она взять никак не может – больная шибко, с печи почти не слезает, а уж гоняться за нами и подавно не сумеет. Поэтому мы ее совсем не боимся. Что там, пусть ворчит на печке себе под нос сколько угодно.
Вот ночь кромешная уже за окном. Мамка с папкой все играют, а нас спать гонят. И иду я, на свой сундук взбираюсь, подушку взбиваю и укладываюсь. Баба рядом на печке храпит. Я раньше все под ее храп уснуть не могла, а сейчас как под колыбельную… Свет еще сквозь занавески из папки с мамкой комнаты просачивается, керосинка тускло сияет. Чуть ли не до рассвета играют. Шепотом смеются, мамка все обижается, все ворчит…
В тот день я встаю рано.
Братка в комнату заглядывает и дергает меня за сорочку.
Я едва ли не сваливаюсь с сундука, на ходу протирая глаза и сонно разглядывая комнату.
– Чего, очумел?! – кричу. – Куда так рано, лето на дворе!
А он хитро улыбается, подмигивает и говорит:
– Вставай, к тебе этот… друг твой пришел.
А я еще не могу понять, что к чему. Какой друг? У меня разве друзья есть? Он шутит, что ли? С папки пример берет?
– Какой еще друг?
– Ну я чего, твоих друзей, что ли, всех знаю? Этот самый, у которого мамка в магазине работает. Как же его… Хмельницкий!
В груди все замирает. Тело обдает мурашками. Я не дышу, ведь если вдохну – развею все своим дыханием, как морок. Даже пальцы на руках, кажется, перестают чувствоваться.
– Да неужто Сережка? – хрипло выдыхаю я – и даже не узнаю собственного голоса, настолько он сделался тонкий и жалкий.
– Слушай, Вера, ну как будто я разбираюсь в твоих Сережках да Антошках! Выйди, глянь. Я знать не знаю, зачем приперся. Вышел коней забирать, а он на забор облокотился и стоит, смотрит. Я ему: «Пацан, тебе чего?». А он так тихо, знаешь: «А Веру можно?». Я: «Так она еще спит поди». А он: «Ну, если не спит, крикните». Что, шестнадцать стукнуло, и уже женихи появились?
Я взвизгиваю, взлетаю с сундука и кидаюсь к комоду. Кричу на ходу:
– Ой, Паш, ты только выйди, скажи ему, что я сейчас! Сейчас, только причешусь и платье найду… А ты скажи! Скажи, а то вдруг уйдет! Ой, только б не ушел… Иди быстрее, ну! Уйдет же!
Расческа запутывается и тонет в шевелюре. Я злюсь, раздираю ею волосы, закидываю их назад и спешно влезаю в сарафан. Прямо босиком выбегаю во двор. И чего ему не спится в такую рань? Туман еще не сошел, холодно, трава мокрая, и деревня вся молчит, спит. Вот только Евдокия Игнатьевна корову на пастбище гонит, но она всегда раньше всех просыпается, чтоб корова – прости господи, кости одни – самой сочной травы наесться успела.
А Сережка стоит. Стоит, смотрит на меня, улыбается. Глаза иногда опустит, потом снова поднимет. И мне тут же вдруг становится важно: а как я выгляжу? А на ту ли сторону я в спешке надела сарафан? А хорошо ли расчесаны волосы?
– Привет, Вер, – он все еще улыбается, но на меня не смотрит, лишь скребет ногтем по калитке и играется с крючком.
Я прочищаю горло, выдавливаю улыбку и киваю:
– Привет. А ты чего так рано? И чего ко мне? Раньше ж не заходил.
– Да я все дома обхожу. У нас кошка пропала. Раньше все весной исчезала, потом возвращалась, а тут летом. Уж сколько я ее ждал, сколько звал – а ее нету. Вот, хожу, ищу. Может, видела? Желтая такая?
– К нам точно не забегала. Это все понятно, ну а так рано-то чего? Все люди спят, а ты их будишь.
– А мы ее отдать решили. Мамка в город через час уезжает, и кошку подруге увезет. Нужно успеть срочно найти, пока не уехала.
Я переплетаю свои пальцы. Думаю. Несмело протягиваю:
– Может, я тебе помогу искать?
– О, будет здорово! – казалось, он только этого и ждет. – Вместе мы быстро управимся! Ты, кстати, почему на танцы не ходишь?
– На какие танцы?
– Так это… Каждую субботу в клубе проводят. Все наши там всегда, только тебя одной нет. А на той неделе вообще, говорят, певица из Пскова приезжает! Выступать у нас будет!
– Известная?
– Да черт ее знает, вроде известная. Я же в певицах не особо… Вер, а ты что, босиком пойдешь?
Я опускаю взгляд на свои босые ступни. Машу рукой:
– Ай, да зачем лишний раз в избу бежать? Дверь скрипнет, мамку с папкой разбужу, а если Никитка встанет, никому покою не даст.
– Там камни острые, ноги изрежешь. Лучше обуйся, я подожду.
Я вздыхаю и разворачиваюсь.
Шлепаю босыми пятками по гальке. Легко поднимаюсь на крыльцо, вытираю ноги о полосатый половик и осторожно открываю дверь. Просовываю руку, нащупываю танкетки, вытягиваю, обуваю их и легкой походкой бегу к Сереже.
А он все улыбается. Я не могу смотреть на его улыбку, потому что всегда начинаю краснеть, глупо хихикать и сгорать от стыда. Поэтому тоже опускаю глаза, открываю скрипящую калитку и выхожу к нему.
– В последний раз когда виделись? – бормочу я и тереблю подол сарафана. – В школе?
– Ну, ты уже выдумала! Каждый раз к ручью за водой мимо твоего дома иду, а ты в огороде колупаешься.
– Так я же тебя не вижу!
– А разве я виноват?
Я замолкаю. Нет, он не обижается, он просто растерян. Вот и замолкаю, чтобы точно не обиделся.