Бритт Мари изливает душу
Шрифт:
Жизнь полна потрясений, Кайса. Можешь поверить словам твоей закаленной тяжкими испытаниями
Что я говорила, Кайса, что я говорила? Разве я не говорила, что жизнь полна потрясений, или, может, я этого не говорила? Я и сама не знала, насколько была права!
Можешь ли ты понять, почему нельзя быть счастливой? Ведь быть счастливой так весело и так скучно быть печальной. Вероятно, это для того, чтобы закалиться, так я думаю. А теперь я — закаленный человек.
Пожалуй, лучше мне объяснить чуть подробнее. Ты, вероятно, удивляешься, что же случилось? О, всего лишь то, что моя жизнь разбита. Только это, и ничего другого. А в остальном — ничего не случилось. Никаких стихийных бедствий или драматических происшествий с убийствами, насколько мне известно. Все остальные люди ходят вокруг, и вид у них такой, словно они думают, будто Земля — замечательно прекрасное место обитания! И только я знаю: жить здесь — невыносимо!
Ты отгадала верно. У меня муки неразделенной любви. Такое можно доверить только ровеснице.
Взрослые никогда в жизни не поймут, что когда тебе пятнадцать лет, можно прийти в смертельное отчаяние из-за любви. Если б они только знали! Я имею в виду, знали бы, как болит мое сердце! Думаю, что мои страдания, если сравнить их со страданиями большинства прославленных жертв любви, достойны стать в один ряд с ними.
Бертиль не обращает на меня ни малейшего внимания. Да, так и запиши! Бертиль не обращает на меня ни малейшего внимания! Всего восемь слов, и все же как тяжело их писать!
Как будто мы никогда вместе не смотрели на луну, не бродили вокруг по лесам и полям, не танцевали, не ходили в кино и не катались на лыжах. Неужели все это мне только снилось?
Заползая по вечерам в постель, я мучаю себя вопросами: во имя Всех Святых, почему, почему, почему? Почему он больше не смотрит на меня? Я пыталась встретить его, чтобы спросить начистоту: почему? Но он целеустремленно и сознательно избегает меня, а если мы когда-нибудь встречаемся, то он абсолютно холодно кивает и проходит мимо. А я иду домой и смотрюсь в зеркало: не появилось ли у меня несколько седых волос?
Если он нашел другую девочку, которая нравится ему больше меня, то, мне кажется, он должен был бы об этом сказать. Он, девиз которого: «Хранить верность», попросту не может вести себя так. И все-таки он ведет себя именно так. Меня удивляет, почему… ах, ну вот, я начинаю снова.
Иногда я резко говорю себе: «Разве у тебя нет гордости? Зачем ты горюешь о человеке, который так обращается с тобой?»
И смиренно отвечаю себе: «Нет, у меня вообще нет гордости, ни малейшей!»
Ну, довольно об этом! Ведь все равно жить надо. Я брожу по дому и пытаюсь делать вид, будто ничего не произошло. Я даже более резва и шаловлива, чем обычно, чтобы никто в моей семье ничего не заподозрил. Но папа иногда так испытующе смотрит на меня, а сегодня, когда я особенно буйно и весело вела себя, мама огорченно спросила меня:
— Бритт Мари, почему ты грустишь?
Так что, кажется, не такая уж я великая актриса, какой себя воображаю!
Я помчалась в свою комнату, чтобы чуточку всплакнуть. Потому что если есть на свете что-либо, чего я не выношу, так это жалости к себе. Отказываюсь от соболезнования моему горю, запомни это и ты, милая Кайса!
Но вчера ведь было 1 апреля, и невозможно бродить, словно какая-нибудь плакальщица, когда стайка прочих братьев и сестер в такой степени оживлена, весела и шумлива. Сванте, должно быть, не спал целую ночь, придумывая самые разнообразные первоапрельские шутки и проказы. Перед ленчем ему не надо было идти в школу, и он начал действовать уже с самого утра.
В доме у нас два телефонных аппарата. Один непременно нужен папе в его кабинете. В девять часов утра зазвонил второй телефон — в прихожей. Подошла к телефону Майкен.
— Алло, — ответил матерый голос — явно голос человека с бородой. — Говорят с телефонной станции. Нужно проверить ваш телефон. Будьте добры, скажите в трубку: «Э-э».
Вероятно, Майкен забыла, какой сегодня день, потому что послушно сказала:
— Э-э.
— Громче! — произнесла Телефонная станция.
— Э-э! — громко сказала Майкен.
— Еще громче! — приказала Телефонная станция.
— Э-э! — заорала Майкен таким голосом, словно отдавала войску команду броситься в атаку на врага.
— Хорошо! — похвалила ее Телефонная станция. — Высуньте язык!
— Это еще что? — ответила совершенно сбитая с толку Майкен. — Что за глупости?
Тут Телефонная станция прыснула со смеху и отвратительным голосом негодника Сванте запела:
— Апрель, апрель!
Майкен страшно разозлилась и поклялась отомстить. А вскоре настал и мой черед взывать о мести.
Когда я после полудня вернулась домой и мирно и спокойно готовила уроки, в дверь позвонили. Я пошла и открыла дверь; снаружи стоял маленький мальчик по имени Фольке. Мама Фольке убирает квартиру ректора моей школы и живет в одном доме с ней. И этот Фольке сказал мне, что «Бритт Мари должна сейчас же зайти к ректорше фрёкен Лунд домой».
Я подумала, что это, возможно, первоапрельский розыгрыш, и спросила:
— Почему она не позвонила, вместо того чтоб посылать тебя?
— Ее телефон разбился, — сказал Фольке.
И тогда я, понятное дело, пошла. Слякотно и неуютно было на улицах, да и путь тоже совсем не близкий. Так я и шла, раздумывая, что дурного я натворила, если ректору так уж необходимо срочно поговорить со мной.
Я позвонила, и сама фрёкен Лунд отворила мне дверь. Я сделала изящный книксен [96] и вопрошающе посмотрела на нее. А она вопрошающе посмотрела на меня.
96
Книксен — поклон с приседанием.